От лавки он свернул налево, на улицу Сен-Клод, и заспешил к бульвару, где останавливался двадцатый автобус.

Шагал и думал, что от желания до исполнения лежит долгий путь, со множеством препятствий. Не так-то просто взять да и перемахнуть с одного места на другое, променять одно дело на другое, одну жизнь на другую. Так просто ничего не делается! В туалет сходить — и то непросто!

«Да, в туалет — и то непросто!» — пробормотал он вслух и тут же понял, увидев уходящий у него из-под самого носа автобус, что человеческий удел — сплошная мука.

— Вот эта дама, что сидит напротив, когда-то, чтоб вы знали, была танцовщицей! Минутку, держите, это вам.

Казин протянул официанту монетку в десять сантимов — жалкие чаевые. Официант пожал плечами, взял монетку и шагнул прочь. Но Казин ухватил его за рукав:

— Постойте! Словечка с вами никогда не скажешь! Да вы поймите: мы с ней сорок лет не виделись. И вдруг сегодня встретились, вот здесь! Она, представьте себе, жила у «Сен-Поль», потом переехала в новый дом, почти в том же квартале, где я, а я и не знал…

Официант снова пожал плечами. Виктор Казин со своей увядшей дамой были похожи на пару по оплошности не исчезнувших при свете дня призраков. К тому же нищих призраков. Какой с них интерес официанту! Его взяли в это кафе, рядом с площадью Республики, чуть больше месяца назад, взамен другого, ушедшего. Посетители успели привыкнуть к новому официанту. А он к ним — нет. По большей части здесь собирались завсегдатаи: закажут какую-нибудь ерунду и сидят целый вечер за картами.

После захода солнца — а в декабре оно садится рано! — в зале становилось темно. Как эти старикашки, думал официант, ухитряются видеть свои карты — в зале горела одна-единственная грязно-зеленая лампа на стенке около лестницы в туалет.

Верней, он мог бы так подумать, если б его хоть чуточку волновало происходящее вокруг. Но ему было все равно. Он прилежно разносил кофе и чай, вербеновый да липовый, — ни одного ликера или божоле! — и возвращался на свое место за стойкой, ни с кем ни в какие разговоры не вступая.

Казин встал и подошел к нему.

— Почему вы вечно молчите? — спросил он.

— Что вы, месье, я… вовсе нет… — смешался официант. Он замер, покраснел и, не зная, что бы такое сказать во избежание скандала, пробормотал: — Так что вы говорите? Эта дама танцевала?

— Ну да, народные танцы, да еще как! В сороковом году и позже. В Америке! Не в той, где Нью-Йорк, то есть тоже в Америке, но в другом месте — слыхали, может? — на Кубе! А я там жил как беженец — война, все такое. Я, скажу вам, был тогда красивым парнем. Что, не верится? И тоже работал в кафе. Как вы!

Официант рассеянно кивнул. Казин сбил шляпу на затылок:

— Меня звали Виктор! Никакой не месье, просто Виктор! Скажи? — обратился он к старой даме.

Та, не спуская с него глаз, дрожащим голосом проговорила:

— Да-да, все правда, так его и звали — Виктор! Отличный был бармен!

Официант не знал, как улизнуть: хоть бы кто позвал к другому столику! Он с надеждой оглядывал зал — ничего! Значит, надо торчать тут и слушать дальше.

Казин хлопнул его по плечу:

— Будь я помоложе, взял бы вас в напарники. У вас, не в обиду будь сказано, туповатая физиономия. А это для бармена — в самый раз. Людям не по нутру, когда за стойкой их обслуживает Жан-Поль Сартр, Виктор Гюго или еще какой-нибудь цудрейтер.[5]

Бедняга официант сделал вид, что спешит отнести другой заказ, но Казин его удержал:

— Куда вы все бежите? Минутку нельзя поговорить! Что за спешка? Или вы обиделись на «туповатую физиономию»? Беру свои слова обратно. Физиономия у вас самая барменская. Ведь правда у него барменская физиономия? — спросил он старую подругу, которая уже надевала пальто.

— Он верно говорит, — подтвердила она и потрепала официанта по щеке. — Вы так похожи на Антонио. У вас, случайно, не было родни в тех краях?

Официант отшатнулся. Казин притянул его обратно и отечески дернул за ухо:

— Да нет, ты путаешь! Это же тутошний официант, куда ему до Антонио! Уж он бы вам наверняка понравился! Но это было так давно, подумать страшно…

Казин вздохнул, толкнул двустворчатую дверь кафе и помахал на прощанье рукой. Пожилая дама вышла вслед за ним.

Официант, счастливый тем, что наконец от них избавился, снова облокотился на стойку.

Престарелая пара засеменила к автобусной остановке. Но напоследок Казин, оглянувшись на кафе, сказал:

— Теперешняя молодежь и слушать разучилась!

— Когда мы были молодыми, — отозвалась дама и оперлась на его руку, — нам жилось ох как несладко. Я бы ни за что не согласилась вернуть то время.

— А я бы согласился! — возразил Казин и, дойдя до остановки, повторил: — Я бы согласился! Хоть калекой, хоть кем, лишь бы снова было двадцать пять!

— Да ты и так еще хоть куда, — возразила она, оглядев его.

Он распрямил спину. На ступеньку автобуса он поднялся первым и подал ей руку. И, только вынимая билет из компостера, обернулся и сказал, как будто после долгого раздумья:

— Ты тоже молодцом… Конечно, я уже не тот. Все женщины, бывало, по мне с ума сходили!

— Поэтому-то я тогда, на пароходе, про тебя нечаянно забыл. Но видишь, все-таки мы встретились.

Цепляясь за спинки сидений, чтобы не упасть, они добрались до свободных мест.

— Главное — чтоб душа была молодой! — сказал Казин, грузно усаживаясь. — С семидесятишестилетней танцовщицей, которая носит такое элегантное пальто и остается в добром здравии, не каждая двадцатилетняя девушка сравнится!

Дама оценила комплимент по достоинству. Они смотрели на проплывающие за окном дома. Казину надо было выходить раньше, ей — через две остановки. Он начал готовиться загодя: откинулся назад, нащупал в кармане широкого плаща ключ, тяжело приподнялся. В узком проходе он чуть не упал на резком повороте, но вовремя схватился за спинку. Стал медленно пробираться к выходу. Но, едва продвинувшись на метр, обернулся и громко, чтоб она услышала, сказал:

— Давай встретимся как-нибудь на днях в том же кафе! Я был бы очень рад.

Она кивнула. Автобус остановился, с шипением открылась пневматическая дверь. Уже поставив ногу на ступеньку, он еще раз оглянулся. Кроме него, никто не выходил. Он помедлил, все еще глядя на спутницу, а та легонько помахала рукой, прощаясь, — и вдруг передумал. Ухватившись за поручень, подтянулся и вернулся в салон с намерением все переиграть.

Еще миг — и дверь с тем же звуком закрылась. Автобус тронулся, но шел уже не парижской улице, а превратился в пароход, плывущий домой из далеких краев.

Пассажиры сидели на стульях или прогуливались по палубе. Оркестр играл что-то томное. А Виктор возвращался к женщине, которой столько всего обещал, когда они жили в Гаване. Она удивленно смотрела на него, а он сел рядом и сказал очень просто:

— Я передумал, на этот раз давай сойдем на берег вместе. Не зря же я нашел твой номер в телефонном справочнике — теперь наговоримся за всю жизнь.

— А ты все тот же — туповатый красавчик бармен. Но почему ж ты ждал сорок лет, чтобы позвонить?

Она приосанилась, продела морщинистую руку ему под локоть, и пароход, перенесясь в другое время, снова стал автобусом, который следует от площади Бастилии до улицы Маркса Дормуа.

А молодость так далеко.

И прошлое так далеко.

И так ужасно далеко Гавана.

Над окнами супругов Файгаровых висела бледно-зеленая вывеска: «Парикмахерская Файгаровых, дамский и мужской зал — for ladies and gentlemen. В субботу закрыто, в воскресенье утром открыто. Прически классические и современные. Преимущественно классические. Бывшие парикмахеры бывшего поставщика бывшего двора бывшей Австро-Венгерской империи».

С тех пор как Файгаровы обосновались здесь, неподалеку от бульвара Бомарше, в их салоне прихорашивались все жители квартала, и он служил средоточием общественной жизни. Налогами они облагались как предприятие по оказанию парикмахерских услуг, а по существу, им следовало бы оплатить еще и лицензию на содержание агентства светской хроники Четвертого округа.