Вечером, как обычно, заглянула жена хозяина. Муж наскоро посвятил ее в суть происходящего: продавец нашел родственную душу в покупателе, которому бухгалтер спас жизнь. Она ничего не поняла, но растрогалась, глядя на волнующую сцену.

Английский герцог пригласил всех в хороший ресторан, а вскоре он купил магазин и велел построить его точную копию в своем йоркширском имении. Благодаря чему хозяин с хозяйкой расплатились со всеми долгами и зажили на старости лет мирно и счастливо.

Бухгалтера герцог сделал своим управляющим, а продавец Симон стал директором специально созданного мемориального музея-магазина там же, в Йоркшире.

Такая вот история. Ну а мораль? Ведь все, конечно, поняли, что это притча.

Итак, продавец Симон олицетворяет человечество, которое ищет и страждет. Герцог — тоже олицетворение ищущего и страждущего человечества, но на свой, английский лад, с налетом английского снобизма. Бухгалтер — это бухгалтер. А хозяин с хозяйкой — человечество, которое глядит со стороны, как другие ищут и страждут, а сами ждут, чтобы случилось что-нибудь такое, чего почти никогда не случается.

Мораль же притчи такова: если случится так, что какая-то часть человечества владеет богатым имением в Йоркшире и нуждается в настоящих французских подтяжках, которые продаются в магазинах готового платья в Четвертом округе Парижа; если жизнь этой части человечества когда-то на каком-то поле боя спас бухгалтер-скандалист из Иностранного легиона; и если, наконец, часть человечества проявит добрую волю, и все это произойдет в ноябре, то за судьбы мира можно быть спокойными. А если нет, то стоит волноваться по-прежнему.

Гюго Копзауер любил, чтобы последнее слово оставалось за ним. Встретив на улице знакомых, он поспешно тараторил:

— Добрый день, неважно выглядите, всего хорошего.

И убегал, довольный собой, прежде чем вы успевали ответить. Если же вы останавливались и вступали в разговор: «У вас тоже усталый вид…» — он мгновенно прерывал вас:

— Простите, я спешу. А вам бы подлечиться надо.

Он обходил, вернее, обегал своих клиентов на улице Тюренн, заглядывая в каждый второй магазин. В одном записывал заказ, в другом — жалобу на несвоевременную доставку, в третьем сообщал о болезни поставщика, от которого только что вышел.

Добравшись до конца улицы, он успевал сосватать на тот свет несколько человек. После чего заходил маленькое кафе в одном из последних домов, где его хорошо знали.

Садился за столик, заказывал чашку кофе с молоком и раскладывал перед собой листки: дописывал полстрочки или вносил десяток-другой исправлений в рукопись, из которой должна была вырасти фундаментальная биография Жан-Жака Руссо.

В свое время Гюго Копзауер не стал добиваться преподавательского диплома и, вместо того чтобы стать учителем в школе, предпочел пойти по стопам отца, агента по торговле подкладочной тканью.

Однако нередко во время своих обходов, устав рассказывать очередному клиенту ужасы о здоровье предыдущего, он мог вдруг сказануть:

— Вот подождите, закончу свою книгу, тогда все увидят, кто я такой!

— Как? — обычно спрашивал пораженный собеседник. — Вы, такой молодой, пишете книгу? Роман?

Какой роман! — фыркал он. — Я пишу биографию Руссо, великого человека, который жил в восемнадцатом…

Не было случая, чтобы на этом месте клиент, внезапно оживившись, не перебивал его:

— В Восемнадцатом округе? О, если вы пишете о Восемнадцатом округе, не забудьте упомянуть хоть словечком моего кузена Альбера или дядю Бенни — вы ведь знаете его ресторанчик.

Услыхав такую или подобную галиматью, Копзауер снова фыркал и шел прочь.

— Неважно выглядите. Вам бы надо подлечиться, — неизменно говорил он на прощанье. — Я загляну, когда получите новый товар.

Клиенту делалось не по себе.

Даже самые солидные люди, хоть и считали его просто сумасшедшим, не могли подавить тревожные мысли.

А Гюго каждый раз, когда старый Копзауер наведывался в его холостяцкую квартирку на улице Бираг, страдальчески вздыхал:

— Ох уж эти твои клиенты! И как у тебя хватало терпения столько лет возиться с такими остолопами!

Ну, знаешь, — обиженно возражал отец, — одно из двух: или ты работаешь и любишь свое дело, или пишешь книгу. Небось твой Руссо не служил агентом крупной фирмы по торговле подкладочной тканью!

— Мой, как ты говоришь, Руссо, создал «Новую Элоизу»!

— Какую бы он там ни создал экспертизу, новую или старую, но, уж верно, в подкладках мы с тобой эксперты получше, чем он!

Копзауер-сын закатывал глаза, а отец шел сыграть с приятелями партию в покер.

Оставшись один, Гюго снова поочередно брался то за список заказов, то за рукопись, к которой прибавлял абзац за абзацем. Он трудился над ней вот уже тринадцать лет. Писал, переписывал, и всего набралось двадцать шесть страниц окончательного текста. По подсчетам Гюго, работы осталось на двадцать лет. Где-то лет в шестьдесят восемь он завершит свой опус и осчастливит издателя, которому книга «Жан-Жак Руссо — история жизни и мысли» принесет громкий успех. Это будет первый том. Написать второй он уже не успеет. И так-то дело продвигалось в час по чайной ложке — время уходило зря, на общение с клиентами, с отцом, знакомыми и теми друзьями, с которыми он еще не рассорился. Он мечтал, чтобы в Париже произошло землетрясение и не осталось ни одного человека, кроме него самого и издателя. Причем отменно здорового, который мог бы прожить еще лет двадцать и дождаться, пока рукопись будет закончена.

Короче говоря, и житейские дела Копзауеру не давались, и биограф из него был никудышный.

Но вдруг, в одно прекрасное вторничное утро, случилось нечто непредвиденное.

Гюго, по обыкновению, зашел в кафе после обхода улицы Тюренн и только-только заказал свой чай с молоком и раскрыл свою рукопись, как вдруг верхние листки ее разлетелись в разные стороны. Их подхватило ворвавшимся в открытую дверь ветром небывалой для Третьего округа силы. В долю секунды покрытые мелкими буковками листочки вспорхнули в воздух, преодолели два метра, отделявшие столик Гюго от столика брюнетки в бежевом плаще, и приземлились прямо перед ней, в чашку с горячим шоколадом.

Копзауер бросился ловить их. И с первого взгляда влюбился, в его-то сорок восемь лет, влюбился в эту самую брюнетку. Брюнетка его тоже полюбила, хоть и не Бог весть каким он был красавцем. Он навсегда забросил биографию Жан-Жака Руссо, женился на брюнетке, и у них родился ребенок. Вот тут-то наконец и обнаружились его достоинства.

Со временем Копзауер прослыл человеком большого ума. Стал зампредседателя товарищества агентов по торговле подкладочной тканью и удостоился завидной чести быть избранным казначеем благотворительного общества, в которое он вступил в память об отце, скончавшемся от радости, услышав о его успехах.

Ко всему прочему жена его была из очень хорошей семьи и в тридцать семь лет владела процветающей среднеоптовой фирмой, а также абонементом на спектакли еврейского театра на идише, когда они давались, то есть весьма нечасто.

Таким образом, Гюго Копзауер стал нормальным, благополучным и даже вполне приятным человеком. Какое горе!

Ведь он теперь совсем погиб как литературный герой — литература не терпит счастливых концов. Но жизнь в Париже, в Третьем округе, на улице Тюренн с литературой плохо соотносится, поэтому, увы, так все и получилось.

Тихошлоссер служил думным советчиком в книжной лавке на бульваре Сен-Мишель.

Это место досталось ему по чистой случайности. До этого он был шамесом в маленькой синагоге, потом продавцом на рынке Каро-дю-Тампль и, наконец, кассиром у торговца маринованной селедкой. Там-то он и познакомился с одной продавщицей, чей брат работал в этой книжной лавке. Посреди лета их штатный думный советчик заболел ветрянкой, так что срочно понадобился заместитель. Вот продавщица и спросила Тихошлоссера, не хочет ли он попробовать себя на этом поприще. Он согласился, хотя пришлось отказаться от планов съездить на недельку отдохнуть в Трувиль, и это решило его будущее.