– Молчишь!.. – процедил он с пьяной сварливостью, готовый начать беспричинную ссору.

Ирина угрюмо посмотрела на него и не ответила. Впервые она видела его в таком состоянии. Было что-то омерзительное в его попытках убежать от своего страха, в его пьянстве и придирках.

– Кто тебе все это внушил? – повышая голос, повторил он.

– Разве я не могла додуматься сама?

Он опустил голову, словно поняв бессмысленность своего вопроса, и сказал более трезвым тоном:

– Ты относишься ко мне не так, как раньше.

– Да. Это тебя удивляет?

– Я знаю… – Он говорил медленно, стараясь не упустить своей мысли. – Это родственники нажужжали тебе в уши… Этот из деревни, как его… твой двоюродный братец… Я с гимназии его помню… Все, бывало, ходил с полосатой деревенской сумкой – книжки в ней носил… Сегодня так на меня уставился, словно проглотить хотел…

– Какое он имеет отношение к нам с тобой? – спросила Ирина.

– Науськал тебя.

– Я не собака, чтобы меня науськивать. Я сама могу судить о тебе.

Он потянулся за рюмкой, чтобы налить еще коньяку, но Ирина вскочила с дивана и вырвала у него бутылку.

– Нет!.. Больше не пей.

– Ты думаешь, я пьян?

– И притом безобразно… Противно смотреть.

Он рассмеялся и с неожиданной нежностью погладил ее по голове.

– Что ж, может быть. Я очень устал.

– Налей и мне, – тихо промолвила Ирина.

Борис молча поднес ей рюмку.

– Еще одну… – мрачно попросила она. – Я хочу сравняться с тобой, чтобы ничего не соображать.

Она свернулась клубочком на диване и смотрела перед собой невидящими глазами. Борис сел рядом и положил ей руку на плечо. Теперь Ирину не раздражал противный за пах коньяка, но она еще яснее сознавала, что все рухнуло. Она чувствовала, что в душе ее что-то умирает, гибнет безвозвратно. А умирали в ней радость жизни, уважение к себе самой, трепет и тепло ее любви.

Ирина бросила быстрый взгляд на Лилу и положила на стол пакет с лекарствами и материалами для гипсовой повязки. Лила лежала на деревянной кровати, укрытая грубым домотканым одеялом. Когда вошла Ирина, она медленно отвернулась к стене.

В тесной комнатушке деревенского домика было жарко и душно. Пол побрызгали водой, и от него пахло сырой землей. На застеленном оберточной бумагой столике лежал переплетенный томик «Анны Карениной» – Лила читала эту книгу незадолго до прихода Ирины. В углу стояло охотничье ружье, а над кроватью висела увеличенная фотография артиллерийского фельдфебеля с лихо закрученными усами – отца Динко, погибшего в первую мировую войну.

Ирина сбросила свой пыльный черный жакет и осталась в тонкой шелковой блузке с короткими рукавами. Мать и младшая сестра Динко наблюдали за ее движениями молча, с благоговением простых людей перед священнодействиями врача. Но для них Ирина была не только ученой девушкой и врачом: она была также невиданным и необычайным существом из другого мира. Эти деревенские женщины с изумлением вдыхали тонкий аромат ее духов, потрясенные, смотрели на ее нежные, ослепительно чистые руки с ногтями вишнево-красного цвета. Им все не верилось, что Ирина – их близкая родственница, которая еще не так давно приезжала к ним в гости на простой деревенской телеге.

– Открой окошко, больной нужен чистый воздух, – сказала Ирина Динко. – Тетя, приготовь мне чистой воды домыть руки… А ты, Элка, что так на меня уставилась?… Помнишь, как ты приехала в город и я повела тебя в кино? Ты первый раз в жизни попала в кино и испугалась, помнишь?

– Помню, – робко ответила девочка.

Элке было двенадцать лет; она была такая же светловолосая, как и Динко. По случаю приезда Ирины мать заставила дочку надеть новый сукман.[48]

– А теперь ступай побегай по двору. – Ирина погладила девочку по голове. – Если придет кто-нибудь из родных, скажи, что я отдыхаю с дороги… Поняла? Я потом сама их всех обойду.

Мать и сестра Динко не заставили себя упрашивать. В комнатке остались только Лила, Ирина и Динко.

– Выйди и ты, – сказала Ирина двоюродному брату.

Она подошла к кровати и села на одеяло, которым была укрыта Лила. В комнате наступила тишина. На дворе крякали утки. Где-то сонно промычала корова. Ирина склонилась над Лилой и пощупала ей лоб своей прохладной рукой. Лила медленно приподняла веки и открыла глаза. Эти пронзительные светлые глаза с голубоватым стальным отливом запомнились Ирине еще с гимназических лет. Но сейчас острота их взгляда словно притупилась от удивления, которое сменилось страданием, а потом – тревогой и недоверием. Лила снова отвернулась к стене, словно не желая видеть склонившееся к ней красивое и нежное лицо.

Ирина ласково провела рукой по ее лбу.

– Не важно, как это случилось! – сказала она. – Все равно, кто пришел тебя лечить, я или кто-нибудь другой… Не думай сейчас об этом.

– А потом ты выдашь меня? – глухо спросила Лила, не оборачиваясь.

– Разве я выдала тебя, когда отказалась вступить в кружок марксизма-ленинизма?

В комнатке снова стало тихо. Лила высунула здоровую руку из-под одеяла и взяла Ирину за плечо.

– Сколько страшного случилось… – с мучительным усилием проговорила она.

– Я тоже пережила много страшного. И поэтому пришла помочь тебе.

– Поэтому?

– Да, поэтому.

– Я рада за тебя: ты начинаешь разбираться в жизни…

А мне еще в гимназии стало ясно, что такое жизнь, и потому я казалась тебе холодной и злой. Сюртук называл меня фурией… Помнишь?

– Да, помню. Но ты вовсе не злая и не холодная. Ты всегда бунтовала, когда кто-нибудь лгал или подличал.

Ирина все так же нежно и ласково гладила лоб Лилы. Рука Лилы по-прежнему лежала на плече Ирины.

– Но может быть, я жестокая? – Голос Лилы прерывался от волнения. – Я убила… убила человека… Такого же бедняка, как и я, только он продался хозяевам и хотел арестовать меня.

– Молчи… Постарайся забыть об этом.

– Ты понимаешь, я застрелила его вот так… в упор… И потом видела его лицо в пыли… до сих пор вижу… Не могу спать.

– Об этом больше ни слова! Я дам тебе снотворное.

– Нет, позволь мне высказаться до конца… Я не хочу, чтобы ты думала, будто помогаешь кающейся грешнице… Теперь я на нелегальном положении. Может быть, я и еще буду убивать, когда придется защищать свою жизнь или то дело, за которое мы боремся… Что? Я кажусь тебе страшной?

Ирина инстинктивно отдернула руку. В голубовато-стальных глазах Лилы горел мрачный огонь.

– Если так, не мешай мне сдохнуть как собаке… – Лила горько усмехнулась. – Я говорю тебе об этом потому, что знаю – ты меня не бросишь… Иначе я стала бы хитрить, развивать перед тобой теорию о надклассовой гуманности, за которой ваши лицемеры любят прятать свой эгоизм и жестокость. Но я хочу, чтобы ты увидела жизнь, и потому говорю с тобой так откровенно… Я не приму от тебя помощи, если ты не признаешь простой истины, что капиталисты убивают для того, чтобы увеличивать своп прибыли, а мы – сделать жизнь свободной!.. Попытайся понять коммунистов, Ирина. Рабочим это очень легко, а тебе – трудно… Мы раз и навсегда твердо решили уничтожить эксплуатацию. Мы требуем этого во имя человека, во имя человеческого достоинства, и за это нас убивают.

Но тогда начинаем убивать и мы, начинается беспощадная борьба, вступают в действие бесконечные цепи причин и следствий, возникает водоворот, а примитивное мышление сытых и спокойных принимает следствия за причины… Господа и их лакеи сочиняют легенды о нашей жестокости, а кроткие, наивные создания вроде тебя слепо верят им… Посмотри на меня, Ирина… Неужели я такая страшная?

– Да! – сказала Ирина. – Ты страшная… Теперь я понимаю, почему даже учителя в гимназии боялись тебя.

– Они боялись услышать от меня правду.

– Ты страшная!.. – повторила Ирина.

– И как человек?

– Да, и как человек!.. Ты похожа на маленький острый кинжал. От одного его вида волосы встают дыбом.