– Что ты делаешь? – спросил он.

– Не могу заснуть и принимаю снотворное.

Через открытое окно из леса доносился протяжный вой ветра. На небе ярко сияла луна. Где-то вдалеке жужжал одинокий самолет. Из лабиринта хребтов и ущелий вырвалась красная ракета и бесшумно, как падающая звезда, пролетела над гребнем гор. Все вокруг таило в себе какую-то тихую, тревожную и жгучую неизвестность, в которой было что-то опьяняющее.

Павел снова заговорил:

– Все еще не могу решить, с которой из двух братниных любовниц сейчас имею дело – с хорошей или с плохой.

– Брат у тебя вовсе не развратник, – сказала Ирина. – У него только одна любовница.

– Ты в этом уверена? – спросил Павел с улыбкой.

– Да, – равнодушно ответила она.

– Должно быть, ему времени не хватает?

– Скорее всего, желания… Его сильнейшая страсть – копить деньги и глумиться над людьми.

Павел сдвинул брови, помолчал, потом спросил:

– А что представляет собой Зара?

– Она занимается торговым шпионажем среди немцев и за это получает деньги от Бориса.

– Красива?

– Похожа на бедуинскую принцессу.

– Мать мне писала о вас обеих… Но я не знал, кого зовут Зарой, кого Ириной.

– Между нами нет существенной разницы.

– Довольно об этом!.. Почему ты назвала брата ядовитой змеей?

– Потому что на миг испугалась за тебя.

– Только на миг?

– Да, большего ты не заслуживаешь. Ты груб и ничего не понимаешь.

– Может быть, только груб, – усмехнулся он. – А огрубел я по многим причинам, о которых ты и не подозреваешь.

Ирина ничего не ответила и только смотрела грустно, с каким-то сдержанным волнением в красивые темные глаза Павла. Лицо его было покрыто здоровым загаром, а в черной шевелюре не было ни одного седого волоса. Он выглядел молодо, хотя был на пять или шесть лет старше Бориса. Черты лица у него были резкие и правильные, без плавных переходов и полутеней. Их освещали огонь мужества, пламя страстного характера, немного сурового, но честного и открытого. Он был почти на голову выше Бориса. В каждом движении его широких плеч, его сильных рук и ног была какая-то особенная, кошачья ловкость. Его можно было бы принять за красавца спортсмена, чемпиона по плаванию или теннису, если бы не одухотворявший его лицо интеллект, который придавал всему его облику что-то драматичное, что-то бодрое, самоуверенное и твердое как скала. Но эта твердость не была похожа на узость, упрямство и безрассудное самоотрицание тех коммунистов, с которыми Ирина была знакома но медицинскому факультету. Этот человек тоже был коммунист, по другого масштаба, другой школы, пришедший из другого, далекого, огромного, неведомого и свободного мира, где всем управляют предвидение и разум, где нет места слепому фанатизму. И тут Ирина подумала, что если бы судьба свела их на десять лет раньше, то не было бы для нее ни Бориса, ни «Никотианы», ни фон Гайера, ни многих других встреч, страстей, наслаждений и извращенных удовольствий, которые успели опустошить ее душу.

– О чем еще тебе писала мать? – спросила она, с горечью сознавая, что нет ничего безнадежней того нового чувства, которое все сильнее разгоралось в ее сердце.

– Ты ей очень нравишься, – ответил он спокойно. – Она считает, что ты вполне подходишь Борису.

– Я не об этом спрашиваю, – сказала Ирина.

– А о чем же?

– Я хотела бы знать, писала ли она что-нибудь о Стефане?

– Писала, что он умер в тюрьме.

– Только об этом?

– О чем же еще?

– С арестом и смертью Стефана связано еще очень многое.

И, немного поколебавшись, Ирина начала рассказывать. Она рассказывала о жестокости братоубийцы таким ровным и тихим голосом, что казалось, будто она обвиняет не преступника, а тот мир, который его породил и который был в то же время и ее миром. Закончив, она увидела, что Павел стоит у окна, устремив взгляд на темный лес.

– Ты слышал, что я тебе сказала? – спросила она, подойдя и тронув его за плечо. – Не доверяй ему ни в чем!.. Не вздумай скрываться здесь или в его доме в Софии!.. Пока что он бережет тебя на случай революции… Но стоит событиям обернуться по-другому, он, как Иуда, передаст тебя в руки гестапо… Самое ужасное в нем то, что он даже никогда не сознает гнусности своих поступков.

Но Павел ничего не ответил, потому что мысли его были заняты маленьким ремсистом, смуглым и пылким братишкой, с которым он простился, уезжая в Аргентину, и о котором часто вспоминал и в окопах Мадрида, и в школе военных инструкторов в Советском Союзе. Ирина наклонилась и, заглянув ему в лицо, заметила при свете луны, как он старается не выдать свое тяжелое немое горе. Губы его были стиснуты, а веки судорожно трепетали. Но в глазах его не было слез. Этот человек не мог плакать.

В это время из леса донесся какой-то жалобный стон, напоминавший крик совы.

– Мои люди подходят, – сказал Павел и быстрыми шагами направился к двери, словно сразу забыв обо всем, что произошло в этот вечер.

– Ты вернешься? – спросила Ирина обиженно.

– Нет! Ухожу с ними.

Она повторила гневно:

– Я спрашиваю, ты вернешься?… Когда-нибудь?

Он ответил небрежно:

– Да, может быть!.. Когда кончится борьба.

И тогда она почувствовала, что мгновенно перестала для него существовать, и ей стало горько и обидно, ибо она не знала, что он живет только борьбой. Она подошла к окну и стала смотреть па примыкавший к вилле пустырь, па котором была разбита теннисная площадка. Сетки и корт заросли бурьяном, который резкими тенями выделялся на светлом песке. Из леса веяло сыростью, пропитанной запахом папоротника и смолы. Жалобный крик совы повторился еще несколько раз. Ирине почудились в нем звуки, похожие па человеческий голос. Немного погодя она увидела тень Павла, углублявшегося в лес.

Ирина закрыла окно: ей захотелось спать. Люминал начал действовать.

Пройдя мимо запущенной теннисной площадки, Павел подошел к кирпичной ограде, которая отделяла задний Двор виллы от склона, поросшего соснами. Он ловко перемахнул через ограду и спустя минуту был уже в лесу, густом и непроглядно темпом даже в эту лунную ночь. Крик совы, страшно напоминающий человеческий голос, звучал все настойчивее.

Павел негромко свистнул два раза.

– Пароль! – хрипло выкрикнул кто-то из темноты.

– Девять, – сказал Павел.

– Пятьдесят четыре.

Но этого оказалось недостаточно, и Павла спросили строгим голосом:

– Где находится Тегеран?

– На Рыбачьем полуострове, – ответил Павел.

Наступило молчание: по-видимому, неизвестные колебались.

– Ну что? – нетерпеливо спросил Павел.

– Иди сюда, – послышалось в ответ.

Метрах в десяти от него, между сосен, в зарослях папоротника, вспыхнул слабый свет фонарика с истощенной батарейкой, и тьму прорезал снопик желтоватых лучей. Павел пошел на огонек. Люди, которые вышли ему навстречу, не знали, кто он. Да им и не положено было знать это. Им только приказали отвести его в штаб оперативной зоны, где он должен был ознакомиться с обстановкой и Припять командование отдельной бригадой, которая действовала в Южных Родопах и время от времени входила в контакт с красными отрядами ЭАМ.[52] Задание это было трудное и ответственное, по партия рассчитывала на Павла. Нелегко было согласовывать действия греков и болгар даже тогда, когда и те и другие были коммунистами. Они подозревали друг друга в неискренности, и виной тому были многовековое прошлое этих двух народов. Павел знал, какие предстоят трудности, но пока не задумывался о них.

Слабенький фонарик вспыхнул еще раз и потух: его обладатель бережливо расходовал скудный остаток энергии. Павел зажег свой фонарик со свежей батарейкой и синей лампочкой, свет которой нельзя было заметить издалека. И тут он увидел нескольких человек: они залегли в папоротнике, готовые выстрелить по первому знаку. Дула их автоматов смотрели па него угрожающе, словно зловещие маленькие глазки. Стрелки расположились веером – так, чтобы в случае неожиданного нападения держать под обстрелом не менее трех направлений.