– Какую сумму? – спросила Ирина с интересом.

– Миллион двести тысяч.

– Неплохо, – сказала она, хладнокровно сделав в уме подсчет.

Это было не бог весть сколько, но все те лучше, чем ничего. За швейцарские франки придется заплатить примерно вдвое дороже, чем на черном рынке, но зато табак не пропадет даром. Сделка была запутанная, сложная, рискованная и свидетельствовала о поражении Бориса. И все-таки миллион двести тысяч франков – это весомый добавок к их вкладу в швейцарском банке. Выяснив этот единственный интересующий ее вопрос, Ирина снова погрузилась в состояние безразличия ко всему. Она подумала, что стала ничуть не лучше Бориса. Немного погодя она услышала, как он достал из-под сиденья бутылку с коньяком и стал пить – уже в четвертый раз с утра. Бульканье действовало ей на нервы. «Пускай пьет, – решила она, – чем больше выпьет сейчас, тем меньше будет приставать ко мне в Кавалле». И она снова стала смотреть по сторонам, невольно прислушиваясь к болтовне шофера и секретаря. Как этого требовало приличие, они говорили без умолку, с усердием, чтобы не подумали, будто они подслушивают разговор хозяев. Они не оставляли без комментариев ни одной достопримечательности, и из их слов Ирина поняла, что машина уже пересекла старую границу и спускается по Рупельскому ущелью.

Река становилась все шире, полноводней и ленивей. Ее мутные воды ползли под разрушенными или наскоро восстановленными мостами. Справа и слева мелькали палатки трудовых лагерей, полуголые загорелые мужчины работали на прокладке полотна железной дороги. Небо из лазурного превратилось в пепельно-синее. Воздух раскалился, и было трудно дышать. А над головой стояло ослепительное огненное солнце.

Ирина устала смотреть но сторонам и опустила голову, потом откинула вуаль и закурила сигарету, бесстрастно наблюдая, как Борис беспокойно озирается и оглядывается назад, опасаясь, как бы не оторваться от моторизованной колонны. Страх, болезненный страх попасть в руки партизан неотступно преследовал его. И эти проявления малодушия и упадка разума по контрасту напомнили Ирине о старшем из братьев Моревых, с которым она виделась в Чамкории после Марииных похорон. Теперь она вспоминала о нем так же равнодушно, как и обо всех прочих мужчинах, которые ей когда-то нравились и которые постепенно исчезали из ее памяти. Время и скука – моль, разъедающая любое чувство, – уничтожили воспоминание о том вечере, который так взволновал ее. Медленно выдыхая струйку дыма, которую сразу же уносил ветер, она спросила:

– Что слышно о твоем брате?

Борис обрадовался, что Ирина прервала молчание, и ответил:

– Пошаливает в лесах.

– Я его видела как-то раз, – сказала она.

– Где?

– В Чамкории… В тот день, когда ты хоронил Марию в Софии.

– Вот как! Он был любезен?

– Да… Мы говорили по-дружески.

– Значит, ты ведешь дружеские разговоры с нелегальными? – Он рассмеялся. – О чем же вы говорили?

– О разном.

Борис помолчал, потом спросил:

– Почему ты раньше мне об этом не сказала?

– Не считала нужным.

Ответ был дерзкий, но Борис не заметил этого, как перестал замечать тысячи других мелких дерзостей, па которые Ирина теперь не скупилась.

Ирина снова стала смотреть на дорогу. Ущелье расширялось. На неприступных скалах и возле самого шоссе виднелись доты – зияющие мрачные норы, зловещие гнезда смерти, притаившиеся в чащах пышной зелени. Ущелью, казалось, не будет конца. Мелькали противотанковые препятствия – железобетонные надолбы, проволочные заграждения, развороченные минами поля. Затем снова доты и немецкие могилы – скорбные деревянные кресты с нахлобученными на них касками, пустыми касками, от которых в этой чужой стране под огненным солнцем, в тишине знойного дня веяло чем-то особенным, мертвенным и страшным. Печальные безвестные могилы безвестных жертв, покоящихся в тысячах километров от своей охваченной безумием родины.

– Почему ты заговорила о Павле? – внезапно спросил Борис.

– Так просто. Вспомнила вдруг о нем.

– Если бы он не стал коммунистом, из него бы вышел человек.

– Что ты называешь «человеком»?

Борис тупо молчал, не зная, что ответить. У него уже мутилось в голове от коньяка, который он пил с самого утра.

Ирина настойчиво повторила:

– Кого же ты называешь «человеком»?

– Честных людей… патриотов.

– Вроде тебя?

– Ты смеешься надо мной? – спросил он хмуро.

– Нет, я говорю серьезно.

– Я знаю, ты считаешь меня негодяем! – вспыхнул Борис. – Но, не будь меня, ты была бы ничтожной лекаркой… выискивала бы вшей у сопляков в какой-нибудь деревенской школе.

Его опьянение перешло в стадию раздражительности, когда он, несмотря на свою трусость и угодливость, становился заносчивым. А потом он неизменно впадал в оцепенение, и тогда Ирина могла вздохнуть свободпо.

Все это она знала и потому не ответила.

– Мы с ним хорошо подпираем друг друга, – сказал Борис неожиданно примирительным топом.

– С кем?

– С Павлом.

– Вряд ли он рассчитывает на тебя, – заметила Ирина.

– Почему?

– Потому что мы со всем нашим миром идем к гибели.

– Как бы не так! – возразил Борис с оптимизмом пьяного.

Она взглянула на него и подумала: «Дурак!» Она-то знала, что Красная Армия уже вышла на Днестр. Затем спросила с любопытством:

– Как бы ты поступил с Павлом, если бы положение изменилось?

– Конечно, я буду его беречь, – ответил Борис.

Она рассмеялась.

Наконец машина вырвалась из ущелья и въехала в какое-то селение, посреди которого виднелся огромный мост через реку. Моторизованная колонна внезапно остановилась. Борис толкнул шофера в плечо и приказал ему затормозить. Тут Ирина потеряла терпение и громко, Tai;, чтобы слышали шофер и секретарь, спросила:

– Ты все еще трусишь?

– Никто не трусит, – промямлил Борис, пытаясь скрыть свое беспокойство. – Но благоразумие требует…

– Сейчас мы выехали на равнину. Никакой опасности нет.

– Конечно, конечно!.. Мне просто захотелось предложить офицерам коньяку.

– Лучше ничего им не предлагать.

В это время подполковник вышел из машины и в сопровождении адъютанта пошел вперед по шоссе. Кители у них были белы от пыли. Подполковник собирался как следует выругать «штатских», а затем, воспользовавшись положенным по уставу двухчасовым привалом, пройтись по селению и выпить анисовки. Но когда он подошел к назойливо ехавшей впереди машине, брань замерла у него на губах.

– За родную армию! – приветствовал его Борис, протягивая нераспечатанную бутылку греческого коньяка, который стал редкостью в Беломорье.

– Хм!.. – Подполковник все еще кипятился, но старался сдерживаться. – Вы порядком напустили пыли в глаза этой родной армии… Конечно, я шучу! Эге! Настоящий «Метакса»!.. Ну что ж, от болгар подарок принять можно… Покорно благодарим.

Он знаком приказал адъютанту взять бутылку и добавил:

– Какая жара, а? Как самочувствие мадам? Не пройтись ли нам вместе до этого городишка?

– Она устала, – сказал Борис и, заглянув в окно своей машины, спросил Ирину: – Хочешь пройдемся вместе с господами офицерами, дорогая?

А Ирина, ужо не сдерживаясь, прошипела:

– Едем дальше! Ради бога, едем скорее.

Подполковник заверил путников, что на равнине расположены крупные болгарские гарнизоны, которые держат партизан на почтительном расстоянии, так что нападения опасаться нечего, и Борис согласился, что дальше они поедут одни. Во время этого разговора Ирина сгорала от стыда и унижения, не зная, куда деться от насмешливых и дерзких взглядов подполковника, который явно глумился над ее мужем. Отвечая на вопросы Бориса, подполковник не спускал с нее глаз, словно желая сказать: «Я понимаю, что ты вышла за него ради денег и у тебя, наверное, полно любовников». Наконец машина тронулась, и дерзкие глаза подполковника оставили ее в покое.

Близился полдень, и жара сделалась невыносимой. Бедасица и Пирин остались позади, и их очертания постепенно скрывались в синих далях. Горячий встречный ветер не смягчал жары, но хоть высушивал обильный пот. Теперь дорога шла по плодородной равнине, точно по сказочному саду, в котором росли гигантские подсолнечник и кукуруза, хлопок, кунжут, табак и смоковницы, сахарные дыни и великолепные персиковые и абрикосовые деревья.