– Поеду, черт побери! Разве я могу вам отказать?

Вернувшись в свою комнату, Ирина почувствовала себя усталой, но только от жары – ссора с Борисом ничуть не взволновала ее. Она умела отгонять угрызения совести, душевную боль и гнев. Она знала, что Борис пил целый день и теперь наверняка опять взялся за бутылку, знала, что это может кончиться для него плохо, но не хотела и пальце. «пошевельнуть, чтобы ему помешать. Теперь Борис казался ей каким-то далеким, чужим и, пожалуй, несчастным человеком, который все глубже увязает в грязи своего падения, идя к неминуемой гибели. Стоило ли спасать его?… Ей хватало забот о своем собственном душевном состоянии, ее тревожили лень, скука и тоска, эти признаки усталости духа, не способного ни радоваться, ни волноваться. Она пресытилась миром, в котором жила, а стать выше его у нее уже не было сил.

Улегшись в постель, она закурила сигарету и, раздумывая о предстоящей поездке на остров, тщетно пыталась найти в фон Гайере что-нибудь новое, что-нибудь такое, что согрело бы ее остывшую душу. Но это ей не удалось. Немец давно надоел ей. Он как был, так и остался каким-то средневековым призраком, неизменным и скучным фантазером. Сегодня она просто внушила себе, что он сможет взволновать ее, как прежде.

В открытое окно веяло теплой сыростью, а за сеткой бесновались тучи комаров.

Ирина потушила сигарету и задула свечу. Южную ночь пронизывали какие-то тоскливые звуки. Неведомо откуда доносились тихие, невнятные шумы. Одинокий выстрел разорвал тишину, послышался топот подкованных сапог по мостовой, приглушенный рев мотора, и снова все смолкло.

Катер отчалил, сопровождаемый насмешливыми взглядами болгарских портовых чиновников, которые с ненасытностью сплетников наблюдали, как красавица жена господина генерального директора «Никотианы» отправилась па остров без мужа в компании двух мужчин. Все знали, что директор «Никотианы» сильно сдал и от жены его не следует, да и нельзя ждать супружеской верности. Катер был просто спортивной моторной лодкой, конфискованной немцами у каких-то богатых греков, а экипаж его состоял из двух немецких матросов – семнадцатилетних юнцов.

Ирина оглянулась. В заливе, спокойном, как озеро, отражались табачные склады. С моря город казался огромной грудой белых камней, рассыпанных у подножия венецианской крепости. Утренний воздух был чист и прозрачен, солнце светило ярко, но еще не пекло. Море поглощало жару. Фон Гайер задумчиво смотрел на остров, а Костов старался так примоститься на сиденье, чтобы не смять своп белые брюки.

– Катер будет ждать пас? – спросила Ирина.

– Нет, – ответил немец. – Он необходим комендатуре.

– Тогда предупредите матросов. Костов хочет вернуться в город завтра вечером.

Это означало, что Ирина готова задержаться на острове, и фон Гайер взволновался. Но его удручало, что в их прогулке есть что-то нехорошее. Фришмут слегка поморщился, выслушав просьбу дать катер, а служащие Германского папиросного концерна были удивлены легкомыслием своего шефа, который вздумал развлекаться в такое время. Фрейлейн Дитрих отправила две шифрованные телеграммы в свое управление в Софию, и телеграммы эти сулили ненужные и бессмысленные неприятности из-за Кондояниса. Интендантский полковник упирался, не зная, можно ли разрешить частной фирме пользоваться военными грузовиками. Но. несмотря на эти заботы, фон Гайер не мог отделаться от грустного и сладостного предчувствия надвигающегося хаоса, близкой гибели и сознания того, что эти дни – последние. Солнце, синева неба и яркая красота Ирины придавали его мыслям оттенок щемящей меланхолии, печали и страсти, смягчавший контраст между жизнью и смертью. Он подумал, что жизнь и смерть не что иное, как различные формы вечно существующего германского духа. И, остроумно разделавшись с грозным призраком смерти, фон Гайер успокоился.

Катер миновал мол и теперь, плавно подымаясь и опускаясь, бороздил невысокие сине-зеленые волны. Холмы за Каваллой и Сарышабанской низменностью медленно уходили вдаль, а остров приближался. Из далекого и таинственного силуэта, выступающего над синей бездной, он постепенно превращался в беспорядочно разбросанные горные цепи, сбегающие крутыми склонами к морю. Все четче выделялись вершины гор, долины и белые песчаные отмели, над которыми поднималась пышная зелень сосновых и оливковых рощ, залитых ослепительным солнечным светом.

Это было красиво, но не могло развеять въедливую скуку, одолевавшую Ирину со вчерашнего вечера. Ее охватило незаметное для других чувство досады на все окружающее, и от этого потускнели яркие краски южного пейзажа, а прогулка на остров превратилась в тягостную обязанность, нарушившую ленивый покой. Она снова подумала, что фон Гайер не даст ей ничего нового. Под своеобразной яркостью его характера зияла, как и у нее самой, бел жизненная пустота изношенной души. Их возродившийся роман, думала Ирина, окончится дрожью отвращения, взаимными колкостями, скрываемым из вежливости презрением, подобным тому, какое он питал к навязчивым жен шинам, а она – к опостылевшим ей снобам и светским львам. Ничего нового, ничего нового!.. Мир, в котором она жила, иссушил ее. Все было изжито, испытано, вычерпано. Оставалось только сладострастие, делавшее ее неразборчивой и дерзкой.

Ирина поняла это, когда взгляд ее упал на юного матроса, сидевшего за рулем. У него было молодое, нежное тело, зеленые глаза и розовые щеки – ни дать ни взять девушка, переодетая в матросскую форму. Моряк покраснел от смущения. И тогда Ирина пожелала его тайно и хладнокровно, охваченная темным вожделением развратницы, но тут же рассудила, что с ним нельзя сойтись, не рискуя собственной репутацией.

Она закурила и спросила раздраженно:

– А приличная гостиница, на острове есть?

– Нет, – ответил эксперт. – Все они кишат клопами. Но я отведу вас к своей приятельнице Кристалло.

– Что за особа эта Кристалло?

– Афродита, свергнутая с Олимпа… Женщина без предрассудков и покровительница влюбленных.

– Другими словами – сводница?

– О нет! Вы и понятия не имеете о греческой утонченности. Дом ее ничуть не похож па публичный.

– Я предпочитаю гостиницу с клопами.

Постов промолчал. По его лицу пробежала гримаса, вызванная знакомой болью в сердце и левой руке. Это был легкий приступ болезни, мстительно карающей за участие в пиршестве жизни, за сотни роскошных обедов и ужинов, за тысячи сигарет и тысячи рюмок алкоголя. Та же болезнь, но отягощенная другими прегрешениями, унесла в могилу папашу Пьера, она же грозила фон Гайеру и Борису. Казалось, болезнь была возмездием, в которое воплотился гнев тысяч рабочих, корпевших за жалкие гроши над золотыми листьями табака. Немного погодя Постов поднял голову. Приступ грудной жабы прошел, но па лбу его еще блестели мелкие капельки пота. Он с усталой улыбкой взглянул на Ирину, словно прося ее не беспокоиться.

– Простите меня! – сказала она. – Я должна была подумать о том. что солнце и жара для вас опасны.

Но эксперт только махнул рукой и усмехнулся, словно приступы болезни уже не имели для него значения.

Фон Гайер пересел к рулевому л о чем-то с ним разговаривал. Он не слушал или не хотел слушать, о чем говорили между собой по-болгарски Ирина и Костов.

Ирина перегнулась за борт. Вода была яркого изумрудного цвета. Лучи солнца причудливо играли па белом мраморном песке, устилавшем дно. а над его сверкающей белизной плыли прозрачные малахитово-зеленые медузы. Но вдруг вода стала темной и непроглядной – дна уже не было видно. Катер плыл над чащей водорослей, кишевших иглокожими и моллюсками, которых волны в бурю выбрасывали па пляжи. Увлеченная подводным миром, Ирина забыла про своих спутников. Она думала, что в этих примитивных формах жизни, в отсутствии сознательности этих существ есть что-то заманчивое. Ее охватило глупое желание превратиться в медузу, но она тут же поняла, что эта ребяческая выдумка – лишь попытка бежать от мертвого мира людей, которые ее окружают.