И македонец указал для убедительности на свой рваный пиджак с заплатами из лоскуток от полицейского мундира. «Ребятишками» он называл бойцов отряда. Называл потому, что после Шишко был здесь старшим по возрасту.

– Не дашь ли табачку?

Он покосился на Варвару с таким видом, словно она была обязана вознаградить его за полученный нагоняй.

– Нет у меня табачку, – сердито ответила Варвара.

Она пошла к другому посту, удрученная поведением Ляте. Никак ей не удавалось обуздать этого человека. Какой-то внутренний голос говорил ей укоризненно: «Он тебе не поддается потому, что ты на него злишься… А злишься ты на него потому, что у тебя не хватает терпения бороться с его упрямством, с его невежеством, с его первобытным сознанием, не умеющим быстро воспринимать политическую грамоту. Ты не раз готова была подумать, что этот человек способен на предательство, а ведь тебе хорошо известно, что монархо-фашисты истребили его семью, что он почти герой… Да, ты теряешь терпение, ты устала от непрестанного метания между жизнью и смертью. Ты себя израсходовала до конца, ты стала сварливой, увядшей женщиной именно тогда, когда победа близка, когда тебе хочется быть привлекательной и ты начала мечтать о любви. Для партии ты пожертвовала всем, и упустила радости жизни. Партизанская борьба требует предельного напряжения, нечеловеческого самоотречения. Ты еще способна на это, но к этому тебя побуждает лишь разум. Отсюда твой душевный разлад, твоя нервность, твое непонимание великого значения внутренних противоречий в людях и вещах – противоречий, которые помогают им в развитии. Отсюда и твоя несправедливая требовательность к Ляте, к Мичкину, ко всем тем простым полуграмотным людям в отряде, которые раздражают тебя своими недостатками. Однако они ненавидят фашизм не меньше, чем ты… Подожди еще, Варвара!.. Самое тяжкое миновало. Вооружись терпением, осталось совсем немного!..

Двадцать лет ты служишь партии, и ничто из того, что ты упустила в жизни, не может сравниться с радостью, Которую ты испытываешь от ее победы, от ее признательности!.. Ты ведь это испытывала не раз, правда?… Вспомни старый мир!.. Когда-то ты была балованной девочкой, и тебя радовали игрушки и ленточки. Когда-то отец твой готовил тебе приданое, чтобы выдать тебя замуж за аптекаря. По нелепому тарифу евреев твоею круга аптекарь стоил двести тысяч левов. Но отец не мог скопить эти деньги, и ему не удалось выдать тебя за аптекаря. Ты была очень огорчена всем этим, ты до глубины души возмущалась своим мелким, ничтожным, торгашеским еврейским мирком. Потом отец умер, семья осталась на улице, и торгаши перестали тобой интересоваться. Неужели ты могла найти любовь и счастье в этом мире?… Нет, ты, в сущности, ничего не упустила!.. А жизнь, которой ты живешь теперь, лишения, которые переносишь, страх и надежда, которые попеременно охватывают тебя, – все это одухотворено красотой и пафосом борьбы, великим делом партии, движущей человечество вперед!..»

Варвара остановилась. Горный склон круто спускался к просторной зеленой равнине, за которой синело море, подернутое прозрачной серебристой дымкой. Равнина казалась совсем близкой, но в действительности до нее было очень далеко – с трудом различались темные пятна вековых олив, железнодорожная насыпь и рядом с ней светлая полоса шоссе. Взошло солнце, и предметы на этом ландшафте стали более отчетливыми. Под косыми солнечными лучами зелень папоротника и трав казалась такой же свежей, как ранней весной, а очертания близких вершин – словно вырезанными ножом на глубокой кобальтовой синеве неба. Было тепло и тихо – так тихо, что даже доносившиеся с равнины приглушенные шумы не могли нарушить этой тишины.

На посту лицом к равнине стоял молодой фельдфебель, бывший юнкер военного училища, вступивший в отряд несколько дней назад. Он бежал из своего бронеистребительного отделения, прихватив два автомата, и принес точные сведения о расположении болгарского оккупационного корпуса в Греции. Он был в летней форме – ботинках с подковами, шортах и рубашке с погонами. Маленькую фуражку, из-под которой выглядывали светлые волосы, он сдвинул на затылок, что придавало ему совсем мальчишеский вид. Варваре он не внушал особого доверия.

Варвара подошла к нему. Паренек опустил бинокль, в который рассматривал равнину, и поднял кулак в знак приветствия. Варваре это показалось наигранным и смешным. Сразу было заметно, что мальчишка – новичок.

– Как вас зовут? – небрежно спросила она. – Я все забываю ваше имя.

– Данкии, – ответил юноша.

– Как? – Варвара повернула голову, чтоб лучше слышать.

Почтительно глядя па нее, юноша назвал себя еще раз.

– Это имя?

– Это моя фамилия. По отцу.

– Откуда вы родом?

– Из того же села, что и командир. Вы разве не знаете?

– Нет. Я не присутствовала, когда вас принимали в отряд. – Варвара вдруг оживилась: – Почему вы сбежали из части только теперь?

– У меня было партийное задание организовать в своей части ячейку.

– Ну и как, удалось?

– Да.

Маленькие голубые глаза юноши смотрели весело и проницательно. С виду он был совсем еще ребенок, по Варвара почувствовала к нему уважение.

– Что ты там рассматриваешь? – спросила она, переходя на «ты».

– По шоссе движутся навстречу друг другу немецкие и болгарские колонны.

– Вот как!.. – Варвара рассмеялась и взяла у него бинокль. – Неужели отсюда видно, немецкие они или болгарские?

– По орудийным тягачам. Те, что идут на Серес, – болгарские, а в обратном направлении – немецкие.

– А ты почем знаешь?

– Так, соображаю… На днях офицеры в корпусе поговаривали, что командование начало оттягивать войска с салоникского фланга, а на их место туда идут немецкие части из Сереса и Каваллы.

– Это хорошо! – Варвара вертела бинокль. – Да, тягачи и орудия действительно видны. – Она опустила бинокль и быстро спросила: – Что будем делать сегодня?

– Наверное, атакуем станцию, если командир с комиссаром договорятся.

– Станцию?

Юноша указал на восток, в сторону Пороя. Далеко, в прозрачной серебристой дымке, под горой, близ рощи, казавшейся темным пятном, виднелись строения железнодорожной станции, которые напоминали игральные кости, брошенные на равнину.

– Да! – Варвара вдруг ощутила какую-то сухость в горле. – Там большие немецкие склады… А что? Договорятся командир и Шишко?

– Надеюсь… Вчера определили по карте маршрут отряда. Ты что думаешь про Шпшко?

– Только самое хорошее, – ответила Варвара. – Он наш товарищ с тысяча девятьсот двадцать третьего года и один из руководителей большой стачки табачппков.

– А почему его назначили политкомпссаром, когда он даже картой не умеет пользоваться?

Варвара взглянула на юношу, и справедливость заставила ее сказать:

– Это сплетни. Шишко обучался топографии у майора и теперь умеет пользоваться военными картами.

– А ты тоже на тех, кто недолюбливает командира? – неожиданно спросил юноша.

– Нет, я из тех, кто его любит… – На лице у Варвары заиграл слабый румянец. – Хотя командир и не лишен недостатков.

– Каких?

– Он вспыльчив и все хочет решать сам. – Данкин не возражал. Варвара спросила: – А ты что о нем думаешь?

– Я его давно знаю и люблю. Он меня вырастил коммунистом.

Наступило молчание. Наконец юноша произнес:

– Все это теперь не имеет особого значения.

– Что?

– Недоразумения между Динко в комиссаром. Ведь через несколько дней борьба кончится и мы возьмем власть.

– Ты не совсем прав, но партия уладит все недоразумения.

Варвара снова почувствовала, что в лазури и теплом воздухе есть что-то радостное и волнующее, о чем она раньше старалась не думать. Вот так же радовалась она, когда, бывало, ранней весной прогуливалась но Борисову саду, где от клумб пахло сырой землей, а южный ветер гнул еще безлистые ветви деревьев. И она поняла: это ощущение рождалось приближением победы. По после всех ужасов и лишений, которые ей довелось пережить, мысль о победе воплотилась в грубые прозаические образы: она представила себе ванну, мыло и чистое белье, а потом мысленно увидела себя прилично одетой и хорошо причесанной на партийном собрании, где ей предстоит делать доклад. Все это заставило ее нервно засмеяться.