В это время Мичкин опять услышал басистый вой и опять прижался к земле. Он закрыл глаза и несколько секунд ни о чем не думал. Мины почти одновременно упали на холм в разных местах. После оглушительного грохота Мичкин почувствовал, что на спину в голову ему валятся комья земли, а на шею брызнуло чем-то теплым и липким. Наступившую тишину нарушил голос Шишко:

– Есть раненые?

Ответили все, кроме человека, который лежал в трех – четырех метрах справа от Мичкина. Это был один из тех скромных и невзрачных бойцов, которые добровольно остались на холме. Мичкин приподнялся на локте и обернулся. На месте неглубокого продолговатого окопчика теперь зияла бесформенная яма, а в ней валялись лишь остатки человека – окровавленное тело без головы и рук, искромсанное до неузнаваемости. Мичкин увидел это и приник к земле в ожидании второго залпа.

– Так не годится. Надо стрелять, – послышался чей-то голос.

Шишко опять ответил:

– Рано… Когда дам команду.

Мичкин понял: Шишко хочет создать у немцев впечатление, что на холме никого нет. Тогда они всем скопом пойдут по открытой равнине от шоссе к станции. Им нужно было сделать это как можно скорее, чтобы помочь своим, которые силились хоть что-нибудь спасти от пожара. По тронуться по открытому пространству к станции или к холму – означало превратиться в отличную мишень для пулемета. Именно этого ждал Шишко, и его выдержка била по нервам немецкого командира.

Мичкин все дожидался очередного залпа, но его не последовало. Может быть, немцы решили, что на холме неприятеля нет, а если он и был, то уничтожен. Их минометы стояли на открытых позициях, однако никто по ним не стрелял. Подразделение немецкой пехоты, ранее отделившееся от шоссе, снова двинулось к станции, а часть его с пулеметом и патронными ящиками побежала к холму. Мичкин вздохнул – выиграно еще несколько минут жизни. Стрельба в предгорьях затихла совсем, а группа Данкина исчезла где-то на равнине. Трясина ограждала ее от немцев, которые стояли на шоссе.

Мичкин видел, что дальнейшее пребывание на холме уже не имеет смысла. Сейчас, сейчас надо взвиться краской ракете!.. Сейчас или никогда!.. Ведь в первую же минуту после того, как будет открыт огонь по приближающимся немцам, на холм обрушится целая лавина мин. Стоит ли ее вообще ждать, эту красную ракету? Мичкин обернулся и увидел лицо Шишко. Единственный глаз вожака большой стачки табачников смотрел на Мичкина. И взгляд этот был, как всегда, живой, проницательный, ясный. В нем не было ни мрачного огня Динко, пи ледяной холодности Лукана, которая однажды в штабе бросила Мичкина в дрожь. Это был человечный, теплый, сочувственный взгляд. Он отличал бессмысленный героизм от настоящего, разумного, угадывая по лицу Мичкина его жажду жизни, видел, что остались считанные мгновения, в которые товарищ мог спастись, прежде чем немецкие мины снова забушуют на холме. И Шишко сказал:

– Уходи, Мичкин… И Ляте пусть уйдет, и другой… Дожидаться сигнала не нужно… Все ушли.

– А ты?… – в волнении спросил Мичкин.

– Я останусь тут… Стар я, бегать трудно.

Расстояние между наступающими немцами и холмом быстро сокращалось. Мгновения летели.

– Тогда прощай!.. Оставляем мы тебя… Прощайте все.

Мичкин говорил торопливо и виновато, словно ему было стыдно, что он так спешит воспользоваться предложением Шишко.

– Прощайте, товарищи! – еще раз промолвил он.

Сердце его буйно билось.

Он пополз на животе к спуску с холма, волоча оружие, быстро скатился вниз и бросился к разрушенному мосту. Следом за ним побежали Ляте и еще один боец.

На холме остались только Шишко, человек, которого привела Варвара, и еще двое раненых, каким-то образом добравшихся сюда с перевязочного пункта. Но этих двоих никто не успел перевязать, и они лежали, совсем обессилев от потери крови, так что Шишко не мог на них рассчитывать.

Наступали последние мгновения жизни. И тогда Шишко показалось, что партия творит ему: «Молодец, старина, ты выстоял!.. Ты выстоял, как в те тесняцкие дни, когда многое было тебе непонятно, но ты ходил на митинги и лишился глаза… Ты выстоял, как и в дни большой стачки, когда владельцы табака водили за нос стачечный комитет и пытались тебя подкупить, а когда им это не удалось, полиция избила тебя до полусмерти… Ты выстоял в годы своей нелегальной и партизанской жизни, когда ты подвергался смертельной опасности, терпел голод и холод, но не падал духом… И сегодня, в своем последнем бою, ты опять выстоял, но теперь ты умрешь, потому что ты стар и немощен, потому что ум твой стал работать медленнее. Да, ум твой медлит и не может, как ум Динко, охватить все сразу… Динко предвидел, что случится, если бой не закончится до полуночи. И кто знает, если бы ты пошел во вторую стремительную атаку, забросал противника гранатами и вовремя оттянул отряд, может, потери были бы меньше, чем сейчас. А ты слишком медлил с этой атакой. Ведь люди разные. Того, чем обладает один, у другого нет. Но ты отдал все, что мог, отдал от всего сердца, и партия благодарит тебя за это. А сейчас смотри в оба, старина!.. Немцы приближаются».

Лежа за пулеметом, который оставил Мичкин, сжав зубы. Шишко ждал. Немцы торопливо шагали к холму, уверенные, что на нем никого нет. Шишко ясно различал их лица, сытые, гладкие, молодые, и знал, что солдаты эти через четверть часа добьют прикладами раненых партизан, оставшихся на перевязочном пункте. Шишко почувствовал к ним ненависть – не потому, что они были немцы и хотели его убить, а за то, что они глумились над ранеными и расстреливали заложников из мирных граждан. Он не начал стрелять даже тогда, когда они были в пятидесяти метрах от холма. Еще немного, паршивые собаки, еще немного!.. Наконец Шишко старательно прицелился, и пулемет толкнул его в плечо. Человек десять немцев со стопами и руганью повалились на землю в первые же секунды. Остальные разбежались и залегли в кюветах у шоссе. Сразу же после этого Шишко ударил во фланг группе, которая двигалась со стороны шоссе к станции. Он стрелял непрерывно почти полминуты, пока не заело пулемет. В наступившей тишине был слышен яростный хриплый крик немца:

– Feuer!.. Feuer!..[68]

Можно было использовать еще несколько оставшихся мгновений. Резким движением Шишко бросил свой автомат назад, потом, не поднимаясь, оттолкнулся, и его тучное тело покатилось по крутому склону холма. Когда Шишко скатился вниз, запыхавшийся и исцарапанный, он самодовольно усмехнулся, как сорок лет назад, в дни молодости, когда он участвовал в гимнастическом кружке тесняцкого клуба и в воскресные дни предлагал товарищам разбивать молотом у себя на груди каменные плиты. Этот номер вызывал кислую гримасу на лицах образованных товарищей, но приводил в восторг простых людей. И теперь мускулы у Шишко были ненамного слабее. Только его пораженные астмой, отравленные табачной пылью легкие не работали как следует.

Преодолев одышку, Шишко пополз к канавке у шоссе, волоча за собой автомат, а в это время на холм градом посыпались мины… Шишко дополз до кювета, залег в нем и вскоре увидел, как на вершине холма взлетают гейзеры земли, а по равнине между шоссе и станцией перебегают немецкие солдаты. Он мог стрелять но ним со своей новой позиции, но пока не стрелял. Вырыв ножом на склоне кювета небольшую площадку, он оперся на нее локтями и стал ждать. В промежутках между взрывами мин было тихо – в горах не стреляли. Шишко понял, что товарищи ушли далеко и защищать холм уже не имеет смысла. Это позволило ему открыть огонь по немцам, которые считали, что минометчики прикрыли их от партизан, зарывшихся на холме, и теперь направлялись к станции. Но он успел израсходовать лишь один магазин. Что-то твердое и тяжелое камнем упало к его ногам. Обернувшись, он увидел позади себя немецких солдат, которые сразу же залегли. Через две секунды граната взорвалась.

Шишко ничего не почувствовал. Он умер легко, без страданий и горечи.

Когда немцы поднялись на холм, они нашли там лишь куски человеческого мяса. Даже труп фон Гайера, лежавший у шоссе, стал неузнаваем, так изуродовал его минометный огонь, и немцы приняли его за убитого партизана. Две санитарные машины отделились от колонны и поползли вверх по извилинам шоссе туда, откуда прибыли. От цистерн, подожженных у станции, все еще поднимались черные густые клубы дыма и расстилались над равниной, образуя громадное траурное облако. Холм походил на кучу свеженабросанной земли. Кое-где среди вырытых минами ям качались уцелевшие цветы мака и тысячелистника. На холм не спеша поднялся немецкий офицер с гладко выбритым лицом и красными от бессонницы глазами. Он равнодушно переступил через обезображенные останки человеческих тел, закурил и стал смотреть на горящие у станции цистерны. Взгляд его был холоден, печален и зол.