Треск пуль. Треск рации. Он дома.

- Сосна, ответь девятому, - раздался как всегда недовольный голос Савича, водителя городского автобуса, что вез на фабрику итээровцев. - Я тут встал у поворота. Пусть дежурный приедет... Да бензин у меня кончился!

Миша снова засмеялся: Дома он, дома. Ну, где еще может водитель выехать из гаража, не посмотрев на показания приборов. Дома. Только дома.

В диспетчерской звенело все: телефоны, рация, светился десяток кнопок селекторной связи.

Татьяна Семеновна Головачева, старший диспетчер принимала смену. Стоя лицом к столу, она поглядывала на себя искоса в зеркало на стене, расчесывала волосы и рассеяно слушала Санатину, что дежурила ночью. Татьяна Семеновна себе нравилась: дорогая косметика, красивое японское платье... но волосы надо подкрутить. Вчера допоздна были на даче, не успела.

- Ну ладно, Петровна, иди, - отпустила она Санатину, подошла к столу, села и ответила по рации Фридману:

- Доброе утро, Яков Ильич. Что у тебя?

Голос у Фридмана деловой, официальный:

- Узнай, сколько подали вагонов. Передай директору, что я еду на фабрику. Свяжись с Дашкевичем, пусть ждет меня у кабинета. Найди...

- Яков Ильич, - перебила его Татьяна, - я тебе что, твой личный секретарь? Почему ты сам не позвонишь из своего кабинета?

- Татьяна Семеновна, я говорю с вами официально. Это нужно фабрике. Понятно?

- Понятно, - ответила Татьяна Семеновна, отключила рацию, сняла трубку городского телефона, сказала: "Минутку!" и нажала на селекторе загоревшую кнопку директора:

- Слушаю, Григорий Федорович. Доброе утро!

- Фридман, как приедет, сразу ко мне.

Татьяна взяла трубку рации, второй рукой машинально включила в сеть электробигуди.

- Яков Ильич!

- Слушаю, - весомо отозвался Фридман.

Татьяну Семеновну забавляла официальность Фридмана. Деловитость. Уж она-то знала его, как облупленного. Как много она когда-то ждала от него. У него были такие замашки, что казалось: с ним познаешь все. И как-то после очередного сабантуя на фабрике, кажется, после вручения им Красного знамени... После торжественной части, когда остались только главные специалисты, и так они хорошо тогда посидели... И она уехала с Фридманом в охотничий домик. А его хватило на секунды. И те... Весь в язык ушел. Ничего другого в мужике нет. Татьяна даже поморщилась от воспоминания. Надо вычеркнуть его из памяти, не было ничего, и все.

Требовала рация, надрывались телефоны, светились все кнопки селектора. Татьяна споро отвечала, решала, сообщала. Ей нравилась ее работа, она была нужна всем, без нее фабрика встанет в одночасье.

- Диспетчер, прорвало трубы на убойном.

- Татьяна, здравствуй, на яйцескладе не работает конвейер.

- Здравствуй, Семеновна. Я сломался. Стою у деревни.

- Срочно ко мне в кабинет Друка.

- Вам поступил вагон. Стоит на третьем пути. Кто принял?

Заглянул долговязый Шмольц. Светлые в черную клетку брюки, кроссовки, полурастегнутый батник. Утром все чистенькое, отутюженное - жена у него молодец, знала бы для кого старается. А сам Геннадий со своими светло-пепельными волосами и глазами цвета выгоревшей мыши походил на чахлое дерево - длинный, худой, нескладный. В свои сорок пять он был приверженцем молодежной моды. А по стилю поведения - нечто среднее между директором и Фридманом - любой новой особе женского пола тут же предложит ее подвести и через сто метров положит руку на колено. Но рука та задержалась лишь на коленях Сачковой, остальные ее смахнули.

- Маркова не видела? - спросил Шмольц. Покачал головой, выразительно гладя на бигуди. - Хорошая у тебя работа. Уже не знаешь, чем от скуки заняться.

- Слушай, Геннадий Эрихович, - вспылила Татьяна, - хорошо, у тебя машина, можешь в рабочее время с чужой женой в лес кататься. А я после работы своему мужу красивая буду.

Хмур с утра был и Иванюта. Он уже записал по телефону сводку (конечно, диспетчер готовил ночью сводку, и она лежала на столе директора, но Иванюта каждое утро обзванивал птичники и составлял личную сводку) - падеж был больше нормы. Бригадиры все взвинчены. На убойном тайфуном снесло крышу, и, если налетит дождь, там все зальет. А стройгруппа с утра на жилмассиве. И сегодня кровь из носу - надо окончательно решить вопрос о выходе из концерна. И в приемной как всегда полно плакальщиков.

- Да, - резким голосом отозвался Иванюта на вызов вахты.

- Григорий Федорович, тут главный энергетик электрика привел. Хотят проводку менять. Вы позволили?

- Да. Пусть меняет, - Иванюта отключил вахту, нажал кнопку "Партком".

Марков, что сидел на стуле у окна (зашел в кабинет сразу с автобуса, вопрос надо решить пустячный, а уже битых сорок минут на стуле ерзает) отвернулся к окну, шепотом выругался. Ну, когда ему, Иванюте то есть, делом заниматься, когда в каждую ерунду нос сует, без него энергетик с электриком не решат, как лампу перегоревшую заменить.

Молодой, стройный, с открытым лицом, которое при случае умело стать и доброй физиономией свойского парня и суровым ликом партийного деятеля, Валерий Семенович Патрин, парторг фабрики, сидел за столом в своем кабинете. Как всегда, лежала перед ним стопка бумаги, и ручка привычно была зажата в руке. Взгляд устремлен на кончик ручки. Сейф открыт. Жужжит кондиционер. И на столе номер "Правды".

Обычно по утрам Патрин быстро набрасывал план работы на день. Привычно ложилось на бумагу: поручить... заслушать... вызвать... Планы работы Валерий Семенович ежевечерне подшивал скоросшивателем, и это служило ему большим подспорьем в беседах с бесчисленными инструкторами райкома и крайкома партии. Добрая привычка сохранять весь партийный архив и всегда быть во всеоружии при проверках сложилась у него еще в молодости, когда он сразу после института работал в райкоме ВЛКСМ.

Патрин был растерян. Впервые за десять лет своей трудовой деятельности он не мог составить план работы. Он мучительно долго смотрел на лист бумаги... Все его действия могли теперь вызвать действия, как говорят в подобных случаях в верхних эшелонах власти, непредсказуемые. Вызовешь отчитать за неявку на партийное собрание - а в ответ вместо испуга и извинений заявление на стол о выходе из партии. Как призвать к ответственности за неуплату членских взносов, если в таком случае придется исключить из рядов партии половину коммунистов фабрики. А парторганизация и так сократилась за последний год ровно на треть. Исключать из партии - значит рубить сук, на котором сидишь, могут ликвидировать должность освобожденного парторга. Правда, ходят разговоры, что крайком своих позиций сдавать не собирается, и на крупных организациях, тем более на сельскохозяйственных, все равно будут освобожденные парткомы, даже если коммунистов останутся лишь единицы, парторги должны работать со всеми рабочими. А если сократят? Вон шахтеры потребовали вывести парткомы за территорию шахт - и крайком (или обком, что у них там?) не отстоял своих людей. Действительно, все в этой стране стало непредсказуемо.

А ведь как хорошо все складывалось! Какая прямая была дорога: инструктор райкома партии, освобожденный парторг крупного передового предприятия. Он уже ногу занес, чтобы поставить ее на ступень зав отдела райкома партии или инструктора крайкома, а там... А тут!

Последнее партийное собрание не состоялось, не набрали кворума. Сумели провести собрание лишь на третий раз, когда директор лично приказал на планерке всем специалистам быть и коммунистов своих привести. И эта поддержка директора щелкнула его по самолюбию, вернее, не поддержка, конечно, а... Влияние директора на его, его! коммунистов. В который уже раз! И хотя директор вроде бы помогает ему, надежды у Патрина на Иванюту нет. Вот и на прошлое заседание у директора, где решался вопрос о создании птицепрома, его - его! парторга! - не пригласили. Как передал ему Фридман: "Патрон сказал: "Обойдемся без НКВД". А тот же Фридман постоянно говорит, что директор трусоват. Разве позволил бы Иванюта себе такую фразу год назад? Когда Патрин впервые услышал "Иванюта. Григорий Федорович" он представил нечто внушительное, основательное, представительное. А тут... И...