Обнорский обругал себя за то, что не утерпел и позвал других. А какой мог получиться шедевр искусства, если бы он подольше остался наедине с этим светящимся шаром! Теперь, когда уже ничего нельзя было исправить, ему казалось, что это, упущенное, было бы лучшим его произведением, где таинственное и реальное переплелись бы в неожиданных причудливых формах пространства, цвета, музыки. Как именно вписался бы таинственный шар в эту композицию, он не знал, но был уверен, что именно шар сыграл бы главную роль.

Обнорский ходил по мастерской, косясь на темнеющую даль за широким окном, и размышлял о том, что чего-то недодумал, создавая Город искусств. За последние месяцы эмоциональный накал быстро падал у всех композиторов, художников, скульпторов, поэтов, населяющих этот город. Он-то, Обнорский, рассчитывал, что, оторвавшись от повседневных забот (служение муз не терпит суеты), эстеты сумеют разжечь себя и так обострить свою чувственность, что вся вселенная поразится созданными ими шедеврами.

А ведь как прекрасно все начиналось! Он выбрал самый отдаленный от Земли и самый безопасный мир, где отсутствовали какие-либо хищные или ядовитые звери и растения, где всегда был равномерно теплый климат, собрал группу эстетов, способных в творчестве самоуглубляться до самоотречения, и создал поселение, назвав его Городом искусств. Не беда, что население города насчитывало всего двенадцать человек (Обнорский сам определил это божественное число), но ему предстояло стать образцом городов будущего, где искусство достигнет невообразимых высот.

Теперь ему казалось, что ошибка была совершена в самом начале им самим, согласившимся по настоянию друзей взять с собой человека, не относящегося к миру искусств. И фамилия-то у него была обыкновенная — Ермаков. «Он умеет все, — заверили друзья. — Возьми на всякий случай, пригодится». Но «человек на всякий случай» оказался тринадцатым. Это не нравилось Обнорскому, и он взял четырнадцатого, подающего надежды, хотя и слишком юного, Леню Обнорского, своего однофамильца, которого «первый гений» втайне мечтал сделать своим последователем.

На вершине горы, откуда открывался живописный вид на долины, на дальние горы, роботы построили замок, похожий на тот, что строили себе древние рыцари, с подъемным мостом, с башнями и зубчатыми стенами. Но замок только снаружи выглядел старинным, внутри в нем было светло и просторно. В западной и восточной стенах, чтобы художники и поэты могли наблюдать красочные восходы и закаты, были встроены огромные окна. Каждый член поселения имел свою обширную, оборудованную всем необходимым мастерскую и свое окно в этот многоцветный мир.

Самосоздающиеся и самоуправляющиеся роботы освобождали поселенцев от каких-либо забот. И они творили. Каждую неделю новые образы, объемы и цвета, новые гениальные композиции, зашифрованные в кратких сигналах, отправлялись по всем космическим каналам связи. Чтобы не только земляне, но и люди, живущие на других планетах, могли насладиться великими произведениями искусства. Один только Ермаков делал неведомо что: захламил весь угол, отведенный ему в замке, какими-то железками, приборами, препаратами, агрегатами, о назначении которых не знал даже председатель поселения художник Колонтаев. Он был замкнут, этот Ермаков, водил дружбу только с роботами. Да еще юный Леня не оправдал надежд Обнорского — не столько учился у него, сколько пропадал возле Ермакова.

Ночь за окном была живописно-синей, подсвеченной сквозь редкую вуаль облачности двумя местными лунами. Вдали, у самых гор, бродили огоньки, возможно, все те же вездесущие здешние огненные шары, почему-то не замеченные первыми исследователями планеты. Шары эти никому не причиняли вреда, и потому на них скоро перестали обращать внимание. Роботы, пытавшиеся узнать, что это такое, не могли угнаться за шарами и скоро бросили свои попытки. Так и бродили огоньки по окрестным горам и долинам, появляясь в самых неожиданных местах и так же внезапно исчезая, будя своей таинственностью творческие восторги эстетов.

Обнорский не зажигал света, не звал робота-слугу, лежал на мягком ковре, смотрел в ночь и все пытался задержать в себе ускользающий образ неведомой радости. Так и заснул с ощущением приближающегося счастья.

Проснулся он, как обычно, до восхода солнца, потянулся и позвал робота, намереваясь выпить свою обычную чашку кофе, прежде чем выйти полюбоваться утренней зарей. Робот-слуга не появился. Он крикнул еще раз, и опять безрезультатно. Раздосадованный тем, что его восторженный поэтический настрой сбивается таким пустяком, Обнорский крикнул в переговорное устройство, чтобы ему тотчас заменили робота, но не услышал в ответ умиротворяющей мелодии — сигнала того, что требование принято и будет исполнено. И вообще ни единого звука не донеслось из динамика — связь не работала. Это было уже ни на что не похоже, и он сам помчался будить председателя поселения Колонтаева. Председатель со сна ничего не понял, и между ними произошел совершенно недопустимый для людей искусства диалог:

— Мог бы сам пройти в рободельню и узнать, в чем там дело, — сказал Колонтаев.

Обнорский вспылил:

— Тебя выбрали, чтобы ты обеспечивал условия для творчества!

— Роботами занимается служба роботов, а не председатель.

— Я не хочу знать, кто мне прислуживает. Мне нужна утренняя чашка кофе, вот и все. А сегодня из-за такого пустяка меня не посетило вдохновение во время восхода солнца.

— Днем посетит, — зевая, сказал Колонтаев. Видно, его разбудили в самый радостный момент сна, и он никак не мог прийти в себя.

— Тебе не место в председателях! — закричал взбешенный Обнорский. — Я сегодня же поставлю вопрос о переизбрании.

— Да пожалуйста! — в свою очередь, закричал Колонтаев. — Ты думаешь, это мед — быть председателем? Тебя и выберем.

— Я уж наведу порядок. У меня роботы будут крутиться как миленькие.

— Вот и наведи!..

— Вот и наведу!..

Неизвестно, сколько бы они так препирались, если бы не вбежал в комнату Леня. Лицо у Лени было белым как мел, и в первый момент оба спорщика подумали, что он играет перед ними какую-то актерскую роль. Леня судорожно глотнул воздух и крикнул так, словно боялся, что его не услышат:

— Роботы… сбежали!..

Обнорский нервно засмеялся.

— Актерское искусство — тоже искусство, и из тебя наверняка получится комик. Только надо знать, когда и где разыгрывать роли.

— Да я правду говорю: все роботы ушли.

— Куда ушли?

— Не знаю.

— Иди узнай, потом придешь скажешь.

— Да никто не знает. Нету роботов, исчезли.

— Неудивительно при таком председателе, — проворчал Обнорский.

— Черт знает что! — в свою очередь, раздраженно сказал Колонтаев и начал одеваться.

Но в этот день ни он, ни Обнорский, да и никто другой глубоко не обеспокоились исчезновением роботов, решили: как ушли, так и придут. Только Ермаков сразу подумал, что это неспроста. Коллективное бегство роботов походило на сговор или даже на бунт. Он высказал эту свою мысль, но опять-таки никого не встревожил. Быстрые на словотворчество поэты вроде бы даже обрадовались, тут же придумав веселую формулу «восстание робов». Формулу эту повторяли так и этак, перекладывали на стихи: никто не понимал масштабов несчастья, обрушившегося на Город искусств.

В тот день эстеты много шутили по поводу вынужденной своей робинзонады, ели то, что было впрок заготовлено роботами, по требованию Обнорского переизбрали председателя. Им стал первый почитатель светомузыкальных композиций «первого гения вселенной», тоже композитор и поэт Борис Каменский.

А Ермаков и легкий на подъем Леня отправились искать роботов. Они обошли замок и сразу же наткнулись на следы, ясно видные на щебеночной тропе. Роботы шли, как видно, в затылок друг другу, может быть, даже держась друг за друга, поскольку двигались след в след, колея в колею. Миновав живописную, поросшую редким лесом долину, след снова повел в гору. Сюда никто из поселенцев еще не забирался, и Ермаков остановился полюбоваться окрестностями. Замок на вершине дальней горы выделялся зубчатым гребнем на фоне, как всегда, белесого неба. Внизу зеркально блестели речка и озеро у запруды. В долине можно было разглядеть кое-где пасущихся единорогов — миролюбивых местных животных, похожих на земных оленей.