На другую весну отправился Ларичев с товаром тем же путем без меня. Нанял лахмокурца в рулевые. Тот сплоховал и шарахнул барку об камни в Опоках. Все разлетелось – куда куски, куда милостыньки. Так незаштрахованное добро и погибло. Еле сами спаслись…

Спустя долгие годы я вспоминаю эти Пашкины бывальщины. Вспоминаю потомков Ларичева. Они после катастрофы не смогли подняться до купеческой линии. Сам старик не выдержал, скоропостижно умер, а его сыновья и внуки пошли в конторщики. Один из Ларичевых жив-здоров и, говорят, стал художником, пишет пейзажи и колхозных передовиков, участвует на выставках, приобретает известность.

А Пашка Менухов дожил до революции и скончался в доме для престарелых, не расставаясь с кличкой Барометр.

У МОЕЙ опекунши тетки Клавди в домашнем кухонном обиходе был всего-навсего единственный нож. Назывался он квашенник. Я никогда не могу забыть этого ножа, потому что похожих на него всю жизнь не видел. Если бы в ту пору я кое-что понимал в археологии, то мог бы подумать, что Клавдии квашенник добыт не иначе, как в пещере первобытного нашего угро-финского предка, или остался в наследство от чуди белоглазой, некогда заселявшей вологодские просторы.

Нож был, разумеется, не фабричной работы, а самокованный из грубой стальной вытяжки, с толстым обушком, широким лезвием и изогнутым носком. Рукоятка лощеная, желтая костяная, сделана из мостолыги без претензий на художество, лишь бы было крепко, долговечно.

Я не думаю, чтобы мои предки, мирные православные люди, с этим ножом выходили на большую дорогу. Однако в лесу, на умелые руки, с таким квашеиником от медведя отбояриться было можно. Клавде нож служил неизменно во всех ее потребных делах, и прежде всего она им чистила квашню, заскребала остатки теста, из остатков пекла мне заскребыши на горячих угольках. Еще ей годился этот незаменимый нож разрубать кости, щепать лучину, раз в году соскабливать грязь с лавок перед пасхой, с этим же квашенником она (хаживала в пустоши драть ивовое корье для кожевников. Одним словом, квашенник годился везде. Только в пивные праздники, когда гости перепивались и начинали шуметь, квашенник в тот час немедленно исчезал, дабы не оказался в чьих-либо драчливых руках.

У опекуна Михайлы на сапожном верстаке было с полдюжины остро отточенных ножиков – малых и удобных для сапожного дела. Но этим квашенником он гордился, как семейной реликвией, и говаривал:

– Я за этого квашенника барана не возьму. Без него, как без рук. А память-то какая! Не шутите, от деда Кондрата слыхивал, будто этот нож от той поры, когда к нам поляки да литовцы грабить приходили, а от нас лесами на Кострому шли будущего царя Михаила убивать. Во, от какой поры! И тем хорош, что постоянно в деле, а потому не ржавеет и не тупится.

Осенью понадобится скотину забить – квашенник тут как тут: и горло перехватить, и кожу спустить; разденет животинушку гладехонько…

О квашеннике сказано все. Теперь о Клавдиных заскребышах. Выпекать ржаные караваи на большую семью для Клавди было самым любимым делом, равным священнодействию.

С вечера она «заводила» квашню, большую четырехведерную, изготовленную бондарным способом, с черемуховыми обручами в десять рядов.

Замесив тесто, Кландя повязывала поверх квашни в два ряда скатерть. Легонько, без натуги ставила квашню на печь, каждый раз приговаривая:

– Ой, затворила на дрожжах, а не удержишь на вожжах…

Ночью спала Клавдя бдительно. Она слышала сквозь сон, как квашня бурчала, и тогда Клавдя вскакивала с постели, торопливо передвигала квашню на более прохладное место.

Вставала она раньше всех. Глинобитная печь-богатырица дышала ярким пламенем, освещая через окно серебристый сугроб снега, поднявшийся вровень с крышей.

Печь топилась, Клавдя раскатывала хлебы каравай за караваем. Получалось это у нее легко и красиво. В деревянную, выдолбленную из осинового комля чашу она накладывала лопаточкой тесто, подсыпала муки, затем сначала слегка, а потом быстрей и выше начинала подкидывать тесто из чаши, каждый раз ловко подхватывая на лету, и так метала иногда выше головы до тех пор, пока не получался откатанный, готовый на лопату и в печь каравай.

Но в печь еще рано. Сначала все содержимое квашни Клавдя выкатает, разложит на посыпанную мукой скатерть, на каждом каравае сделает ребром ладони крест, чтобы никакая нечистая сила не посягнула на хлеб благодатный.

Между тем печь дотапливалась. Выгребены в загнету горячие угли, мокрым помелом выметен нагладко печной под, и тогда ловко с широкой деревянной лопаты летят из Клавдиных рук в печь караваи.

Не по часам, а по хлебному запаху знает Клавдя, когда поспевает выпечка. В эту свободную минутку она по обыкновению берет квашенник и начинает выскребать из квашни остатки теста, прильнувшего к стенкам и уторам вокруг днища. Из заскребышей делает нарочито для меня – школьника – пирог-подорожник. Выкатывает его на сковороде толщиной в два пальца, изрядно солит, надрезает квадратные кусочки, в надрезы наливает льняное масло и ставит пирог-заскребыш на горячие угли.

От заокребыша по всей избе благоухающий запах. Все домочадцы на ногах, и каждый при деле.

Я торопливо зубрю из закона божия исторьицу, почему Авраам не зарезал сына своего Исаака.

Тетка Клавдя угощает меня заскребышем, больше половины завертывает в тряпочку и сует в холщовую сумку…

Хороши, вкусны были те заскребыши! И через шестьдесят лет ощущаю их приятный неповторимый вкус! Приходилось делиться со школьными товарищами. И все находили, что вкусней Клавдиных заскребышей ни у кого из них выпекишей нет и не бывало…

ДЕТИ, если завтра такой мороз, как сегодня, то можете в школу не приходить. Сегодня с утра было свыше тридцати градусов. Некоторые из вас живут в трех-четырех верстах от школы, могут обморозиться. Задание по Часослову, задачнику и закону божьему я вам определю на два дня, занимайтесь у себя дома.

Так сказал нам добрый и строгий Алексей Дмитриевич. Он так сказал, но в деревнях нет термометров. Откуда знать, силен ли в градусах мороз?

Придя из школы, я занялся подготовкой уроков, а потом робко заявил своему сугубо суровому опекуну Михайле:

– Дядюшка, коль будет завтра такой мороз, учитель не велел приходить в школу. Я буду дома решать задачи и тропарь наизусть заучивать.

Наутро Михайло выходил во двор в одной рубахе, без шапки. Ему показалось не очень холодно. Вернулся в избу:

– Пойдешь, Костюха, в училище, теплынь!

– Пойду, так и пойду. Только ведь четыре версты, а штанишки заплата на заплате, продувные, да и пальтишко хоть и на куделе, а не греет. Может, в школу никто и не придет?

– Сказано, пойдешь. Разве это мороз? Ни в одном углу сегодня не треснуло.

Собрался я, вышел на поветь, а опекун за мной доглядывать. На повети, над нужником в тайнике у меня была спрятана одна книга – Часослов. А прятал я эту книгу потому, что требовательный опекун, по своей неграмотности заставлял меня в священных книгах зубрить наизусть, чего и в школе не требовалось.

– Зачем прятал книгу? Почему? Что это за книга? – начал допрашивать меня опекун. Я мало-мало смутился, но не растерялся, соврал и, кажется, неплохо:

– Это я от соседских ребят схоронил, нам на троих одну выдали…

– Врешь. По глазам вижу, врешь! От меня прячешь, себя обманываешь.

Он был прав. Я прятал именно от него: где же весь Часослов вызубрить? Это не каждому и попу под силу.

– Убирайся поживей, придешь домой – я тебя по поспрашиваю…

Только я вышел за деревню – ветер в лицо резкий, морозный.

Нет, явно – сегодня неучение.

Повернул обратно, робость перед опекуном подсказала: за деревней, на задворках, недавно топлена Пронина баня. Вот где мое спасение и от мороза, и от всегда несправедливого опекуна. Пойду в баню и там отсижусь до сумерек. Лучше не придумаешь. Зашел в предбанник – тепло. В баню – еще теплее. Даже пальтишко скинул и подсел поближе к узкому оконцу. Раскрыл Часослов. Потом принялся за сутки вперед решать совсем нетрудные для меня задачи.