Старик продолжал говорить еще что-то, но уже неразборчиво, часто сбиваясь и повторяя одно и то же, потом стал бормотать что-то совсем невнятное, а под конец затих, погрузившись в сон. «Может быть, он опять отправился в прошлое? – подумал я. – В таком страшном виде и без документов. Ох, и намнут же ему бока те милиционеры!»

Да, здорово было бы уснуть и проснуться, как этот старик, в довоенной Москве. Это, наверное, самый простой и единственный способ побывать в ней, родной и далекой. Как это у Пушкина: «Люблю летать, заснувши наяву, в Коломну, к Покрову…» И тогда тебя, улетевшего, начинают окружать впечатления далекого детства, милые и уже позабытые. И неповторимый запах легковых автомобилей, и пыхтение паровоза, и раскаленный дрожащий воздух у самоварной трубы с вылетающими из нее в синее вечернее небо искрами, и парное молоко соседской коровы, и поднятая со дна колодца ледяная вода, и грохот привязанной к ведру железной цепи. В общем, все то, что смешалось в твоей памяти вместе с пылью московских дворов, паром над корытом, гудением примуса, тиканьем ходиков и запахом кошек на лестничной клетке.

Размышляя обо всем этом, я и не заметил, как на площади стемнело. Старик куда-то исчез. «Он, наверное, весь превратился в сон», – подумал я и сам стал куда-то проваливаться.

… И вот я такой, как есть, без денег, паспорта и проездного билета, оказался в июне 1941 года в квартире на Петровских линиях, откуда в том же году, только немного позже, меня, годовалого, увезли в эвакуацию: сначала в Куйбышев, потом в Алма-Ату и Ташкент и куда в 1944-м привезли обратно.

Репродуктор в квартире транслировал военный марш, за окном ярко светило солнце, но в коридоре было пыльно и тускло. Только около кухни светились ярким желтым светом два немигающих глаза общей квартирной кошки Машки, обжоры и блудницы. Испугавшись этих глаз, я ушел в свою комнату, подошел к окну и выглянул на улицу. Там я увидел дворника, поливающего мостовую из длинного резинового шланга, мальчишку, который гнал перед собой железный обруч крючком из толстой проволоки, и еще одного мальчишку, вертящего за длинный хвост здоровенную дохлую крысу. «Стоило ли было из-за такой ерунды углубляться в историю?» – подумал я. И что вообще делать современному человеку в довоенной Москве? Куда девать привычки к услугам цивилизации, накопленным за прошедшие годы? Телевизора нет. Телефон – редкость. Даже у тех, кто его имеет, аппарат не всегда автоматический. Есть еще ручные аппараты, без дисков. Крути ручку и говори, когда ответит станция, номер, или «скорая помощь», «пожар», «справочное бюро». В нашей коммунальной квартире телефон, к счастью, автоматический. Он висит на стене, исписанной именами и цифрами. Самое интересное – это то, что этот же телефон и теперь находится на том же самом месте в той же квартире, а главное, работает, несмотря на вереницу прожитых лет. Умели же раньше делать вещи! Но куда позвонить по этому долгожителю, кому? Приятели мои еще лежат в колясках и пускают слюни, а девочки, так украсившие жизнь, еще и на свет-то не появились.

И тогда я подумал: а не пойти ли мне в музей? В детстве я так любил ходить в музеи. Из справочника узнал, что билет в Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина для членов профсоюза стоит полтора рубля, а для школьников – тридцать копеек. Узнал я и о том, что вход в залы искусства Древнего Египта для экскурсантов по предварительной записи продолжается до десяти часов вечера. В здании Исторического музея находится Музей А. С. Пушкина. В здании Политехнического музея – Музей ВЦСПС (Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов) с постоянной стахановской выставкой. Узнал, что вход с экскурсией в Музей-библиотеку Владимира Маяковского на Таганке для школьников и красноармейцев бесплатный и что до музея «Коломенское» можно доплыть по Москве-реке на катере. Немного подумав, я остановился на музее атеизма.

«Позвоню-ка в Центральный антирелигиозный музей, – решил я, – узнаю, когда он открыт, а то ведь его скоро не будет. Храм на Новослободской, где он сейчас находится, займет киностудия „Мультфильм“. К тому же и атеизм у нас теперь не в моде, все верующими стали». Звоню. Узнаю, что музей открыт с часу дня до восьми вечера. Чтобы узнать время, набираю по привычке «100» – никакого эффекта. Соседка подсказывает: «Звоните К-7-05-40». Набираю. Девушка отвечает: «Девять часов семь минут». Я говорю «спасибо» и вешаю трубку.

Еще рано, значит, есть время пошататься по городу, по магазинам и рынкам. Их в Москве, только официальных, сорок. На Арбатской площади – Арбатский, на Тишинской – Тишинский, на Смоленской – Смоленский.

А есть ведь еще Дангауэровский. Я и слова такого никогда не слышал. Соседи объяснили мне, что за заставой Ильича был когда-то, до революции, большой котельный завод Дангауэра и Кайзера. Слободу, в которой жили рабочие этого завода, прозвали «Дангауэровкой». Теперь слободу снесли и построили новые дома. Трамвайная остановка там так и называется «Новые дома». Здесь, рядом с Рогожским кладбищем, находится Перовский рынок, а вернее, толкучка. Не доезжая Дангауэровки, у заставы Ильича стоит гранитный столб, на котором выбито: «От Москвы 2 версты». (Он, кстати, и теперь там стоит.) Узнал я от соседей и то, что в Москве, в Немецком переулке, есть Немецкий рынок, а у Павелецкого вокзала, где улица Зацепа, – Зацепский. Вспомнился мне тут один стишок из детства: «Мамы всякие нужны, мамы всякие важны». В нем про одну маму было сказано: «… потому что до Зацепа мама возит два прицепа». Значит, надо понимать, что мама эта работала вагоновожатым трамвая, ходившего по девятнадцатому маршруту, и вела через всю Москву, от Павелецкого вокзала до Ростокино и обратно, трамвай, состоящий из трех вагонов (два прицепа). Ай да мама-молодец! Только не знала она тогда о том, что скоро Зацепский рынок сгорит от попавших в него бомб. Впрочем, этого тогда не знал никто.

Поразмышляв, я решил отправиться на Калитниковский рынок. Его еще «птичьим» называли. Находился он на Калитниковской улице. Побродил я по рынку, на котят, щенков, птичек, рыбок полюбовался, с одним мужичком поговорил. Он мне все «душу изливал», жаловался на поборы местных властей. Как я понял, он на рынке торгует птичками, которых ловит в Сокольниках, Филях или на кладбищах, и вот его теперь налогом обложили. «Надо, – говорил он возмущенно, – урезать аппетит Таганскому райсовету, ведь это от него на рынке сборщики подоходного налога. Ну, когда они брали по двадцать копеек, – возмущался он, – как в прошлом годе, за птичку, то это ничего, лучше заплатить, чтобы не связываться. А теперь-то, что ж, по рублю за птицу дерут, а чижик, он весь рупь стоит. Любителей в Москве-то от стара до мала много. Одни не верят, что было такое постановление, чтобы рупь за птицу брали, идут в милицию выяснять, другие, вот хоша я, так платят. Я и рупь заплатил, и птицу не продал. Где правда?» Я, конечно, мужичка поддержал, сочувствие ему выразил, а потом и птичку у него купил. (Я на том рынке за трояк свой пейджер продал. Женщина, купившая его, сказала, что сынишке его подарит как игрушку.) Старик же моим поступком был очень доволен, благодарил, обещал еще птичку принести. Ну а я как с рынка вышел, так птичку на волю и выпустил. Пусть, милая, полетает спокойно, пока войны нет, жизни порадуется.

В трамвае, пока ехал в центр, узнал, что теперь на рынках весы устанавливают. Мясо, рыбу, овощи – все взвешивают, а «мерками» торговать больше не будут. Кто-то сказал: «Давно пора, а то сколько хотят, столько и продают. И проверить нельзя». Но другой возразил: «Как обманывали, так обманывать и будут». Большинство с этим мнением согласилось. Согласился и я. Я вообще пессимист.

Вдруг на задней площадке раздался истошный крик. Оказалось, что какой-то инвалид на костылях не успел войти в вагон, а вожатый уже тронул трамвай с места. Народ стал вагоновожатого ругать, а один пассажир потребовал даже, чтобы он назвал свой номер, собираясь, по всей вероятности, накатать на него жалобу. Вагоновожатый свой номер, конечно, не назвал, а невозмутимо ответил: «Мой номер давно помер». Тут пассажиры возмутились еще больше и долго не могли успокоиться.