Вот так и закончилась грустная история про Невесту Генерала Гора. Смел, само собой, ходил счастливый и гордый, а девицу друзьям представил так:

— Вот кого я там нашел. Хо! — и обнимал ее при этом одной рукою за плечи, предлагая оценить находку. Девица уже бледно улыбалась, приходя в себя после всего пережитого за столь короткое время, и невозможно было представить, что она и есть то страшилище, тот ходячий ужас, которым пугали в Овчинке детей.

А когда Сметлив спросил, как же ее зовут, Смел неожиданно для себя ответил:

— Нежица. — И повторил еще раз, чтобы вслушаться самому: — Нежица. Да, так ее зовут.

Девица от удивления захлопала небесными глазами, но Смел не позволил ей возразить — заорал во все горло: «А пожрать мне сегодня дадут, наконец, или нет?!» Так это имя — Нежица — и осталось у нее на всю жизнь. Под этим именем и узнали ее потом, когда стряслась Великая война, все пореченцы.

Верен притащил из лавки кучу съестного, вина — и пошел у них пир, и продолжался до ночи. Пили за Смела, за старого Скалобита, за новую жизнь Нежицы и за всех вместе. Потрескивал в печке огонь, ни следа не осталось от пыли на столе и скамьях, только в окна с разбитыми стеклами дуло. Нежица, робко улыбаясь, сидела у краешка стола, торопливо вставая всякий раз, чтобы поменять посуду и долить в кружки. А когда старый Скалобит отправился домой, когда проводили в другую комнату задремавшую сидя Нежицу, стал им рассказывать Смел, как все вышло — как догадался он, кто такая Невеста, как понял, что должен идти один и каково пришлось ему в в дороге. Верен покряхтел и спросил коротко: «А откуда ты знаешь, что она не того моряка?» Смел пожал плечами. Помолчали немного, а потом случился у них трудный и важный разговор.

Начал его невзначай Сметлив. Он сказал:

— А где кольцо-то? Показал бы хоть…

Смел вытащил из кармана кольцо с хрусталем, положил на стол. Сметлив повертел его в руках, хмыкнул, передал Верену. А сам продолжил:

— Ну, а с нею теперь что делать?

— Ай… — видно, этот вопрос заботил Смела и самого. — Пока не знаю. Думаю, думаю — ничего не могу придумать.

Сметлив молчал, уткнувшись в кружку с вином, а Верен сосредоточенно разглядывал кольцо. Не дождавшись помощи от товарищей, Смел неуверенно заговорил:

— Нельзя же ее здесь одну оставить…

Сметлив поднял голову:

— Значит, с собой забирать надо.

— Куда? — вскинулся Смел. — В Рыбаки? Да я же там… — помолчал. — В городе мы никому не нужны, а здесь хоть домик есть для начала, — он оглядел комнату, в которой они сидели.

— Это надо так понимать, что ты остаешься, — утвердительно сказал Сметлив, и внимательно посмотрел на Смела.

— Ну, не то, что остаюсь, а другого выхода нет… — пожал плечами Смел. И взмолился: — Да поймите вы, она девчонка совсем — на кой Смут ей старик нужен? Не-ет, — устало помотал он головой. — Мне дороги в Рыбаки нету.

— Погоди, — рассудительно заговорил Сметлив. — А кто тебе сказал, что на обратном пути мы станем стареть? По-моему, это совсем не обязательно. По крайней мере, можно попробовать…

Смел задумался, а потом прошептал:

— Боюсь… и пробовать не хочу. Не могу.

Верен все так же молчал, разглядывая кольцо. Сметлив глянул на него раздраженно и пробурчал:

— А мы, значит, не боимся… — И, не зная, на ком бы еще сорвать раздражение, вдруг вспомнил: — А где этот Управитель писклявый? Загнал нас сюда, не угодно ли, не объяснил ни Смута — сиди теперь гадай!

Тут Верен спокойно и ровно сказал, пряча кольцо в карман:

— Я возвращаюсь назад.

Сметлив покусал губу, согласился:

— Ясное дело. Я тоже. А ты… — но ничего не нашел сказать Смелу, только махнул рукой.

Через два дня на высокий холм, отгораживающий Овчинку от равнины, поднялись четверо. Верен был невозмутим, Сметлив хмур, Смел подавлен. Нежица, которой все уже стало известно об их похождении, глядела на уходящих с тревогой и болью.

— Ну, вот и все, — сказал Верен, зайдя на вершину, и остановился, оглянулся. Позади уютно, как в ладони, лежала в горной долине Овчинка, вилась от нее дорога вверх, к белым вершинам Оскальных гор, на невидимый отсюда перевал Белых башен. А впереди тонуло в голубой дымке Поречье — великая страна, которую пересекли они втроем. Теперь предстояло проделать этот же путь, но вдвоем. Смел оставался в Овчинке.

На прощание обнялись. Сметлив поцеловал Нежицу в лоб и шепнул: «Береги Смела». Верен, прижав к груди Смела, шепнул: «Береги Нежицу». Смел чуть заметно кивнул. На том расставанье и кончилось. Только Сметлив заключил:

— Может, даст Владыка — свидимся еще…

Потом Смел, обняв за плечи Нежицу, долго глядел вслед удаляющимся фигуркам. А она сказала:

— Так это и есть, значит, Верен?

— Да… — рассеянно отвечал Смел, думая о своем. — А что?

— Ничего. Просто, я вспомнила — мать говорила как-то, что отец живет на берегу Большой Соли.

Цыганочка недолго проплакала, выпроводив Сметлива: надо было ухаживать за отцом, менять ему примочки, кормить с ложечки. Это отвлекало и успокаивало. Ничего, — говорила она себе, — завтра найду его — и помиримся.

Однако в середине ночи пришлось выбросить все из головы: отцу стало хуже, он метался на подушке, все время просил пить и бредил. Сначала Цыганочка не прислушивалась к бессвязным словам, но потом заинтересовалась: что-то уж больно странное говорил Учитель, и несомненно ее касавшееся.

— Отойди… отойди, Летеста… — бормотал он. — Меня лучше возьми — дочку не трогай… — Потом застонал, и снова: — Отойди, Летеста… Пить… Пить…

Напоив отца и подождав, пока он затих, Цыганочка задумалась. Была у них в жизни запретная тема: отец никогда не рассказывал о матери. То есть, совсем никогда, ни словом не вспоминал. А когда Цыганочка сама пыталась выспрашивать — хмурился и сердито обрывал. Что-то таилось за этим, но что? Впервые, в бреду, отец немного проговорился: раз речь о дочке — значит, о ней, о Цыганочке. А с кем он еще мог об этом разговаривать, кроме матери? Если так, то значит, звали ее Летеста. Или зовут. Но чего такого могло между ними случиться, что отец вспоминает о ней в бреду?

А она ведь помнила мать — настолько, насколько возможно это в трехлетнем возрасте. Мать была красивая, с черными как ночь волосами и блестящими темными глазами. Глядя на себя в зеркало, Цыганочка думала иногда, что похожа на нее. Но что же могло случиться между родителями?

Вопросов было много, а ответов — ни одного. Цыганочка просидела у постели всю ночь, и лишь под утро у отца наступило улучшение: чуть порозовели меловые щеки, дыхание выравнялось — он уснул. Тогда она тоже решила поспать, проснулась к обеду и, обругав себя засоней, поспешила к отцу.

Он лежал на спине, глядя задумчиво в потолок.

— Ой, пап, прости — я заснула…

— Ничего, — Учитель улыбнулся. — Ты у меня замечательная сиделка. Так хорошо ухаживала…

Цыганочка положила ладонь на его лоб:

— Как ты себя чувствуешь? Нигде не болит?

— Нет, уже лучше. Вот только поесть бы.

Она занялась стряпней, потом заштопала и постирала одежду, в которой Учитель вчера был на площади, и только после всего вспомнила, что собиралась увидеть Сметлива. Сказав отцу, что сходит ненадолго в город, пошла в постоялый двор Грымзы Молотка, где узнала, что постояльцы уже не живут. И вся любовь, — подумала Цыганочка, но поглядела на перстень с черным лавовым стеклом, в глубине которого чуть просвечивали крохотные серебряные искорки, и улыбнулась: Сметлив обязательно вернется…

А вечером невзначай спросила у отца:

— Да, кстати — кто такая Летеста?

Учитель посмотрел на дочь тревожно и ответил вопросом:

— А откуда ты знаешь это имя?

— Ты сам говорил, — беззаботно сказала Цыганочка. — Когда бредил.

Он покашлял, отвел глаза:

— Это… так… знакомая одна.