Так постоял он, пообижался, не зная, что придумать, да вспомнил, на счастье, подначку Смела и ухватился за нее как за соломинку, притворившись, будто воспринял всерьез: «Да, нехорошо получилось… Съестного-то у вас негусто. А здесь недалеко сарай рыбацкий есть — к вечеру дойдем. Так и быть, — хр-р… их-х! — накормлю вас рыбкой. Там и переночуем, а завтра — домой…» Смел поглядел на него с лукавым одобрением, а Верен легко поднялся на ноги: «Тогда пошли.»

Они пошли по дороге, натоптанной и наезженной вдоль реки. Спрямляя излучины, колея то уводила в глубину леса, то жалась к самому береговому обрыву. Никто не попадался им навстречу. Это осенью торговцы тянутся в Рыбаки, а весной вся торговля — в городе. В тот день лишь одна воловья упряжка, до краев груженная дорогой розовой рыбой, обогнала их. Знакомые поселковые мужики окликнули стариков, удивились — куда это они наладились, предложили подвезти. Но те, памятуя наказ Управителя, отказались. Прошли вверх по реке два корабля, которые изрядно уставший с непривычки Сметлив проводил завистливым взглядом. Но промолчал, вздохнул только. Перед сумерками дошли худо-бедно до сарая, о котором толковал Сметлив.

Здесь Смел принялся разводить огонь, устроил из сухой прошлогодней травы какие-никакие лежанки, нашел помятое, но без дырок жестяное ведерко и приспособил его над костром, зачерпнув воды. Потом отправился на добычу: еще на подходе приметил он несколько кустов дикого чая, и находка эта сильно его обрадовала.

Верен и Сметлив тем временем плюхались по пояс в зябкой весенней воде, тихонько проклиная потемки и скользкие коряжины под ногами: ставили сеть. «Ни поплавков, ни грузил!» — ругался Сметлив. Однако в конце концов управились и поспешили в сарай. Здесь ярко пылал бездымный костер — они, продрогшие, жадно потянулись к нему руками. Тут же Смел налил им завара чайных почек в глиняные, грубого обжига кружки, обнаруженные в темном углу. Хороший оказался сарай, ничего не скажешь.

Отогревшись, рыболовы получили по толстому ломтю сыра с молочной лепешкой и снова по кружке чая вприкуску с вываренным в молоке сахаром. Костер съедал ветку за веткой, блики огня играли на лицах, холодный ночной ветерок, тянувший вдоль реки, не доставал их — не было в тот вечер на свете уютней жилища, чем старый рыбацкий сарай на берегу Живой Паводи. «Эх, хорошо», — выдохнул разомлевший Сметлив.

Долго не просидели — глаза слипались от тепла и усталости. Стали устраиваться на ночь. Смел и Верен уснули быстро, а Сметлив долго ворочался и ворчал, что от травы он весь чешется. Потом тоже затих.

Сметлив очень боялся, что от холодной воды здоровье его окончательно пошатнется. Но наутро, открыв глаза, почувствовал себя на удивление бодрым и сильным. Он живо растолкал Смела с Вереном, велел Смелу заводить чай, а сам отправился с Вереном снимать сеть. Недаром Сметлив считался лучшим в поселке рыбаком: он всегда сквозь воду видел, где рыба ходит. И на этот раз чутье ему не изменило: сеть была вся утыкана мелочью, но главное — в ней запутались два крупных мордана.

Чай решили отменить и перешли на уху. Смел начал чистить и потрошить мелочь, а Сметлив собственноручно разделал и засолил морданов, чтобы не пропали в дороге. Вообще он был очень деятелен, со вкусом распоряжался («Смел, да кто же так рыбу чистит? — Верен, сполосни-ка кружки под уху!») и почти не задыхался — словом, стал неузнаваем. Но к моменту, когда поспела уха, он заметно сник и хлебал нехотя, хотя навар был отменным. А когда завтрак подошел к концу — совсем поскучнел. Не смотрел ни на кого, тыкал прутиком в дымящиеся головешки. И всем было ясно — почему, и Верен даже хотел сказать: «Да брось ты, Сметлив. Мы все понимаем. Пошли с нами», — но не сказал, а Смел от расстройства и от того, что перехватывало горло, выдавил только одно слово: «Шметлив…» — и, сам того не желая, все испортил, поскольку в голосе его Сметлив услышал жалость, а жалость он считал оскорбительной. Встал, хотел что-то сказать — не вышло, молча махнул рукой и, сгорбившись, вышел в низкий дверной проем.

Смел чуть не плакал от огорчения, но суховатый Верен сказал: «Собираться надо», — и был прав. Они уложили съестное так, чтобы хлеб не провонял рыбой, прихватили ведерко и кружки — пригодятся, осмотрелись, чтобы ничего не забыть. Вышли на дорогу и вместе поглядели назад. Но Сметлив уже скрылся за поворотом.

Они пошли (а правильнее сказать — побрели) дальше, настроение было поганое. Как-то втроем все очень ловко получалось. А теперь… Но делать нечего. И вскоре Смел пободрее застучал своей длинной, выше головы палкой, и Верен перестал хмуриться — очень уж красиво было вокруг. А Сметлив… Что ж — он сам так решил.

Однако далеко не ушли. Смел вдруг остановился: «Тихо. Шлышишь?» Верен прислушался. И правда, как будто кто-то где-то кричал. «Птица, наверное.» — «Какая тебе птича? Это же он!» — «Кто он?» — «Да Шметлив!» — и Смел, круто повернувшись, зашагал назад. Верен пожал плечами, но пошел следом. И через некоторое время Смел завопил не своим голосом: «Хо! Шметлив! Давай шкорей, хвошт шобачий!» — как будто не видел его сто лет. А Сметлив, показавшийся на дороге, и так спешил изо всех сил, задыхался и взмахивал руками, словно пытался взлететь. Не дойдя до них несколько шагов, он плюхнулся задом на обочину — силы кончились. Но к нему уже подоспел Смел, затормошил, захлопал рукой по плечу, засмеялся, а Сметлив только одурело мотал головой и хватал ртом воздух.

Наконец восторг Смела иссяк, а Сметлив малость отдышался. Отдышался и сказал: «Деньги-то — хр-р… их-х! — деньги-то я так и забыл вам отдать…» — он все еще старался уберечь лицо, но не уберег, потому что тут же продолжил: «Но знаете… — хр-р… их-х! — я туда не пойду. Ноги не идут. Я уж лучше с вами…» — и поднял глаза, умоляющие: только не смейтесь! Но Верен все же засмеялся и сказал: «Правильно. Молодец, Сметлив. Я не над тобой смеюсь, я от радости.» А Смел все приговаривал: «Теперь вще хорошо, теперь вще хорошо будет…»

Ближе к полудню вошли в Белолес-на-Костях. Жутковатое место, неприятное. Лоб в лоб, сходу сошлись здесь когда-то эльмараны с пореченцами, не успев ни приготовиться, ни перестроиться в боевые порядки. Рубка получилась страшная и бессмысленная, когда никто не знал общего замысла, да и не было замысла никакого, а просто каждый бился сам за себя, озверев от крови и безысходности. Пользы битва никому не принесла, зато народу полегло несчетно.

Раньше здесь было обычное редколесье, а года через два-три стали замечать, что потянулись вверх неприятные, белоствольные деревца с хрупкими, суставчатыми веточками и листьями блекло-зелеными, которые в начале осени (а битва как раз и была в начале) вспыхивали страшным багровым цветом. Много лет прошло с тех пор и окрепли, высоко поднялись гладкие, мерзкие, цвета высохшей кости стволы, и совсем потерялись среди них старые вязы, ясени и дубы, помнившие побоище. Потому и назвали так — Белолес-на-Костях. Смельчаки отваживались забираться в чащу, находили сломанные мечи, расщепленные копья, ржавые колчаны, а в старых деревьях, по их рассказам, торчали заплывшие корой эльмаранские стрелы.

Старики шли и шли, а Белолес-на-Костях все никак не кончался, и уже пробирал их озноб от молчаливой враждебности мерзких белых деревьев, а он не кончался, и уже мерещились им дальние яростные голоса, сиплый рев боевых труб и хрипы умирающих, а Белолес не кончался, и нечего было думать остановиться перекусить, и не шли на ум никакие слова, а он не кончался и не кончался, проклятый Белолес-на-Костях…

Но вот впереди завиднелась чистая зелень добрых деревьев, заслышался впереди птичий звон, а скоро последние костяные стволы шарахнулись в чащу, потерялись, затаились. «Ф-фу, — перевел дух Сметлив. — Ну и гадостное место». Смел и Верен с ним согласились, хотя почему гадостное — непонятно: кроме жути, которую, проходя, испытывал каждый, никому никакого вреда Белолес-на-Костях не причинял. Ну и Смут с ним, прошли — и ладно, а что там со временем? Оказалось, что до вечера еще далеко, не так уж и долго шли они через Белолес.