В широкой зелёной долине, которая лежала между двух горных хребтов Урала, закат отгорел, и последние отблески его угасали над гребнями гор, когда Юлай, старшинаШайтан-Кудейского юрта Сибирской дороги, окружённый сыновьями и сродниками, приготовился к рассказу о своей юности. Он откашлялся и разгладил седоватую бороду, поглядел на стоявший перед ним широкий деревянный тухтак, наполненный до краёв кумысом, но не протянул к нему руки; поднял глаза и молчаливо обвёл из-под лохматых бровей взором синеющие вдали каменные груды Урала, скользнул взглядом по начавшим уже расплываться в сумерках лицам родных и подчинённых и глубоко вздохнул…

Все ждали. Старики братья, опустив бороды к самым коленям, тесным кругом сидя на подушках, сыновья и племянники, юноши с искрящимися глазами, в необычной для молодёжи тишине, потому что все знали, что рассказ будет о битвах, о войне, в которой Юлай сам принимал участие; бедняцкая молодёжь, оборванные пастухи, дальние родичи и слуги, допущенные к кошу старшины, замерли в привычной почтительности к нему, самому богатому человеку и главе рода.

Старшина ещё раз откашлялся, вздохнул и повёл рассказ:

«С той поры прошло тридцать кочевок. Ровно три десятка раз люди оставляли зимовье и выезжали в степи. Я был тогда вот таким юношей, — указал старшина на своего среднего сына, сидевшего тут же. — Во мне кипела и пенилась кровь, она струилась так быстро, как воды Иньяр-елги.

Тогда была большая война. Башкиры не захотели слушать русских и выбрали себе хана Кара-Сакала, но не хан был самым главным в этой войне.

Я знал хорошо человека, задумавшего её. Это был старшина Аланджянгул. Он был грамотей и хорошо знал Коран. Это было в гостях у моего отца на празднике сабантуй; так же, как сейчас, гости сидели на кошмах и подушках и совсем свечерело. Все слушали рассказы батыров о сражениях с гяурами и кайсаками. Занятней всех говорил дальний гость Салтан-Гирей, которого в первый раз привёл в кош отца моего старый знакомец Аланджянгул. В тот день Салтан-Гирей натянул богатырский лук Ш'гали-Ш'кмана.

Когда гость кончил говорить, все молчали, и все выпили по глотку кумыса, потому что от его рассказа у всех пересохло в горле, как после настоящей битвы.

Тогда его друг, Аланджянгул, сказал рассказчику:

— Салтан-Гирей! Ты храбрый. Ты не раз бился с неверными. Они отняли у тебя нос, левое ухо и мизинец правой руки, но они не смогли отнять храбрости. Красота нужна луне и женщине, солнцу и мужчине нужны жар и сила. Салтан-Гирей! Кровь твоя горяча, как огонь солнца, ты натянул лук Ш'гали-Ш'кмана. Будь нашим ханом. Мы оденем тебя в шёлковые одежды!..

И все засмеялись, потому что были пьяны и веселы и утомились долгим молчанием во время рассказа Салтан-Гирея.

Я не мог смеяться. Я был ещё молод, чтобы смеяться при старших. Я подавал тёплую воду для омовения рук гостям, а мой младший брат носил за мной расшитое полотенце. Нам было тоже, как всем, смешно подумать, что у нас будет безносый хан, но мы удержались; когда же я пошёл за водой, брат мой убежал за кош, и мы хохотала вдоволь, катаясь по росистой траве.

Прошла зима. Опять наступило время кочевья, и вот от коша к кошу табунами помчались вести, что явился в степях Кара-Сакал-батыр, могучий воин и мудрый человек, который обещал освободить башкир от власти гяуров.

Говорили, что сам он родом с Кубани, где властвует его брат Гирей-хан, и что этот хан обещал привести башкирам на помощь свои войска. И народ захотел воли, по жилам башкир полилось вместо крови расплавленное железо, хотя недавно ещё горько окончена была война и у многих сочились незажившие раны.

Ай-бай! Страшно было тогда!

Брат брату не мог верить.

Русский начальник Сайман[1]запугал башкир пытками и мучениями, и из страха они выдавали друг друга!

Хуже было: верные русской царице тарханыписали доносы на своих недругов русскому начальнику: вот, мол, такой-то батырпротив русской царицы бунтовать хочет, хочет силой отнять башкирские земли.

Тогда приезжали солдаты и увозили человека в город — в тюрьму.

Тарханы, у которых во время прежней войны бунтовщики отняли много добра, теперь требовали его назад, и русский начальник велел отдавать им. Простые башкиры совсем пропадали.

В это время русским начальником в Уфе был хитрый человек Кириллов. Он сказал: «Который башкурт станет про бунт доносить, того тарханом сделаю». И вот все недобрые люди стали писать доносы, и правильные и неправильные, только чтобы получить тарханскую грамоту, чтобы не платить ясак царице и своих же братьев башкир безнаказанно грабить.

Ещё начальник послал солдат собирать для царицы лошадей за прежнее восстание, и тех лошадей называли «штрафные лошади».

Так разоряли башкир. И вот слово такое пошло:

— Кара-Сакал-батыр не велит штрафных лошадей отдавать гяурам и не велит уступать русским землю.

— У Кара-Сакал-батыра кунак, старшина Сеит, всех, кто скрывается от начальства, в свой юрт принимает.

— Кунак Кара-Сакал-батыра, старшина Алдар, генеральскую грамоту, где сказано — за восстание деньги большие собрать, на пол бросил и деньги начальникам давать не велит.

К осени возвратились с кочевья. Тогда стали чаще приезжать к отцу богатые, знатные гости. Нас, молодых, высылали из дому и сами тайно совещались, а мы, как волки, почуяли, что будет кровь, и, не говоря старикам, стали точить кинжалы, стали готовить стрелы…

В первый раз зимой нам пришлось показать удаль. Вечером отец призвал меня к себе и сказал:

— Ишимбет, каратабынский старшина, написал донос на Алдара начальству. Сын его повёз бумагу в город; его надо догнать сегодняшней ночью и бумагу отнять.

Я не дослушал отца, и когда он кончал слова, я уже сидел на лошади. С двумя товарищами помчался я через горы, с утёса на утёс. Из-под конских копыт вырывались камни, и мы уже не слыхали, как они достигали дна ущелий. Встречные ветки секли нам лица, через юркие речки, не застывавшие и зимой от быстроты течения, мы не проезжали, а перелетали. Луна гналась за нами, вспотевшая и высунувшая язык, а ветер отставал позади, как хромая кляча. К концу ночи луна показала нам всадника. Мы не кричали ему остановиться, но спустили вдогонку три стрелы. Он упал с седла, его лошадь умчалась дальше. В шапке убитого изменника мы нашли донос, и, прежде чем наступило полное утро, все трое уже спали, каждый в своём Доме.

После этого приезжавшие к отцу гости уже не выгоняли меня из избы, когда заводили беседы с отцом.

Я узнал, что Кара-Сакал-батыр, пришедший с Кубани, наречён стариками башкирским ханом.

Однажды отец разбудил меня ночью и сказал:

— У меня гости: русский поручик и солдаты. Я зарезал для них барана. Пока они будут жрать, скачи к Сюгундек-Балтаю, у него гостит хан. Скажи ему, что урус-офицер и сорок солдат ищут его.

Я помчался и летел быстрее, чем в первый раз. На этот раз ветер дул мне в лицо, и лошадь подо мною задыхалась, как и я сам. В степи, на границе нашего юрта, я увидел табун и остановил коня. Он тотчас упал мёртвым. Я изловил молодого жеребца в табуне. Почуяв чужого, он чуть не убил меня. Ко мне подбежал старик с топором, думая, что я вор, и я только сказал ему:

— Надо спешить. Урусы ищут хана.

Старик бросил топор и сам оседлал для меня присмиревшего под его рукой жеребца. Я помчался дальше. За одним поворотом дороги под копыта жеребца подвернулся непроворный волк. Он взвизгнул, как щенок, и остался лежать со сломанным хребтом, однако у моего жеребца он успел вырвать клок мяса из брюха.

С первыми лучами солнца я был у дома Сюгундек-Балтая. В доме ещё спали. Я разбудил хозяина. Он позвал меня в дом, растолкал хана, и я увидел человека без носа, с отсечённым ухом и срезанным мизинцем. Это был хан Башкирии Кара-Сакал. Я сразу узнал в нём Салтан-Гирея, которого приводил в кош отца моего Аланджянгул. Хан тоже узнал меня и сказал: