— Весёлый старик, — засмеявшись, сказал он. — Как ты научил наш язык?

— Пять лет ведь гулял на ваш сторона! На Берлин маршир, ваша царь Фридка гонял, — простодушно похвастался старшина, видя перемену в обращении. — Царица медаль нам давал! — Юлай с гордостью ткнул себе в грудь. — Ди дам нельзя. Я в Питербурх генерал напишу на тебя бумагу…

— Болфан! — оборвал вдруг взбесившийся немец. — Пиши на генерал! Я плевать нахотелся!

— Моя земля! — наступал Юлай. Он размахивал под носом немца руками и громко кричал: — Ваша кауфта никс! Плотин тут ставишь?! Лес рубишь, собака…

Немец вскочил в тарантасе и поднял длинный ремённый бич. Невольно отхлынули прочь башкиры, и это придало ему храбрости.

— Азиатски сволошь! Паш-шоль домой! — выкрикнул он в лицо старшине, остававшемуся впереди.

— Шайтан! — крикнул немцу один из башкир.

— Иблис! Кагар хуккан![7] — разноголосо закричали башкиры.

— Ду бист швайна![8] К царице самой на тебя напишу! — крикнул Юлай.

Бич взвился в руках немца со свистом и неожиданно острой болью резнул старшину по плечу и по шее…

Конная стража управителя угрожающе взялась за оружие.

Юлай бессильно в обиде и гневе сжал кулаки. Но что мог он сделать? Что могли сделать башкиры?!

…Юлай ехал понурый, и никто из спутников не утешал его. Все понимали, что это — поражение не одного старшины; понимали, что если построят плотину, то, вслед за плотиной, здесь вырастет новый завод, что вслед за заводом начнёт разрастаться посёлок и судьбы соседних земель решатся сами собой, точь-в-точь так, как пел старинный певец Мурадым…

По совету старейшин Юлай решил тотчас отправиться в провинциальную канцелярию. Он собрался, не откладывая, и на рассвете следующего дня уже был готов к выезду в сопровождении старших своих сыновей Ракая и Сулеймана.

— Вот тебе юртовая печать, Салават, — сказал Юлай. — Ты её береги. Печать старшины — большое дело! Мало ли что без меня случится, писарю надо будет какую бумагу писать — он ничего без печати сделать не может, в ней сила. Тогда ты печать сам поставишь на ту бумагу. Писарю в руки её не давай. Сам поставишь. Только сначала муллу спроси, что за бумага, надо ли ставить печать… Да, может, я лучше мулле отдам… — спохватился Юлай.

— Что я — малайка? — с обидой воскликнул юноша.

— Ну, береги её сам, — согласился отец. — Хош, сынок! — попрощался он и уехал.

На другое утро после отъезда Юлая в Исецкую провинциальную канцелярию, когда Салават предавался любимому занятию — вырезал из камыша себе новый курай, — мать вбежала в его кош, встревоженная и напуганная.

— Русские едут! — выкрикнула она.

Это случалось редко, что русские приезжали на кочевье. Женщины обычно при этом прятались, мужчины суровели. Все ожидали каких-нибудь новых налогов, поборов, вестей о войне, повинностей… Принимать посланцев начальства приходилось обыкновенно старшине. Он выходил к приезжим, облачённый в старшинское платье: в богатом халате, в высокой бобровой шапке, с саблей и посохом, выпятив грудь, украшенную елизаветинской медалью, потом приглашал к себе муллу и стариков, вызывал писаря, угощал приезжих и только после угощения вёл разговор о делах.

Что было делать теперь?

— Скачи за муллой, Салават. Пока он займёт их беседой, я стану варить мясо, а ты тогда съездишь за писарем, — несколько растерянная, сказала мать Салавата.

Салават приложил камышовую дудку к губам, дунул и пробежал по ладам пальцами.

— Хороший курай! — похвалил он.

— Ты слыхал, Салават?! — удивлённая его равнодушием, воскликнула мать.

— Я слыхал, анам. Не тревожься. Атай оставил меня старшиной за себя, — сказал Салават. — Я сам выйду к русским.

— Как — тебя? Бухаира, наверно! — усомнилась женщина.

— А это что?! — показал Салават печать. — Не Бухаирка, а я натянул лук Ш'гали-Ш'кмана! — уверенно пояснил он и твёрдо добавил: — Вари бишбармак. Я сам пошлю за муллой и за стариками.

Мать растерянно моргнула, не сразу решившись послушаться сына, который в её глазах продолжал быть ребёнком.

— Ну, ну! — повелительно поощрил Салават.

Он вышел из коша и, прикрывшись ладонью от солнца, увидел в степи троих русских, двое из них были с ружьями за плечами. Они направлялись к кочёвке Юлая.

Салават окликнул кучку мальчишек, также глядевших в степь на приближающихся гостей:

— Эй, воробьи, по коням! Кто скорее!

Мальчишки окружили его.

— А куда? Куда ехать?

— Ты поедешь к мулле, — ткнул Салават пальцем в грудь одного. — Ты поскачешь к Бурнашу, ты — к Ахтамьяну, ты — к Юлдашу, — приказывал он одному за другим. — Скажите им, что приехали русские и я всех зову на совет… Скакать без оглядки! — поощрил он ребят, и десяток всадников мигом рассыпался по степи в разные стороны.

Салават вошёл в кош отца.

— Эй, апай, позови старшину! — окликнул переводчик, сопровождавший русского начальника.

Мать Салавата, с двумя младшими жёнами Юлая хлопотавшая у очага, ничего не успела ответить, когда Салават вышел из коша навстречу гостям.

— Здесь старшина, — сказал он.

Мать взглянула и обмерла: Салават был в высокой старшинской шапке, в богатом отцовском халате, опоясанный саблей и со старшинским посохом. Во всём его облике было величие и достоинство.

— Я старшина, — уверенно сказал он.

Лица приезжих изобразили недоумение.

— Ты старшина? — переспросил переводчик. — Может, твой дед или отец?

— Отец уехал по делу и оставил меня старшиной.

— Салам-алек, старшина-агай! — улыбнулся Салавату переводчик.

— Алек-салам! — важно ответствовал Салават. — Прошу гостей сойти с сёдел и отдохнуть. Жаркий день. Вам сейчас принесут кумыса, — непринуждённо добавил он.

Он откинул полог коша, приглашая путников в его тень.

Мать смотрела на него, поражённая. Сын перестал быть ребёнком. Это было олицетворение достоинства, власти и силы. Так говорить с русскими мог лишь старшина. Молодое лицо Салавата в этом нарядном одеянии выглядело красивым. Сабля и посох так шли к его гордой осанке…

Гости сошли с коней, Салават пропустил их в кош; стоя у входа, приветливо указал на подушки, хлопнул в ладоши и приказал принести гостям воду для омовения.

Маленькие племянники, сыновья Ракая, вошли, неся полотенце, таз и кумган.

Женщины принесли тухтаки для кумыса. Всё шло так, как если бы сам Юлай принимал приезжих.

Салават угощал гостей кумысом, говорил о жаркой погоде, об оводах, беспокоящих скот, посмеялся вместе с гостями над мальчиком, который вошёл в кош с невытертым носом.

Между тем приехал Кинзя и сказал, что мулла болен, не может приехать по приглашению Салавата. У Кинзи захватило дыхание при взгляде на преобразившегося друга. Салават расспросил его, чем болен мулла. Из ответов Кинзи он понял, что мулла уклонился от встречи с русскими не по болезни. Он на миг омрачился, но пригласил Кинзю занять место среди гостей.

Приехали старики Ахтамьян и Бурнаш. Юлдаша в тот день не случилось дома.

Женщины приготовили угощение. Всё шло своим чередом. Говорили о сборе мёда, о метких стрелках из лука, о соколиной охоте.

Старик Ахтамьян между разговором сыграл на курае.

Наконец гости стали благодарить. Они не отказались от мяса, потом от кумыса, наконец — от сладостей. Госта знали обычай не начинать деловых разговоров, пока не окончено угощение. По тому, как они переглядывались и обменивались короткими фразами, Салават понял, что они вообще сомневаются, начинать ли в отсутствие старшины разговор о делах. Тогда он решился сам.

— Что привело в кош отца моего русских гостей? — спросил он переводчика.

Русские тихо о чём-то заспорили между собой.

— Мы приедем ещё раз, когда старшина возвратится, — сказал было переводчик, но тут же добавил: — А ты передай отцу, что ему придётся перенести зимовку на новое место. Там, где стоит ваш аул, будет большая вода. Если дома не свезти на другое место, то их затопит. Русские не хотят вам беды. Надо подумать скорее о том, где выбрать новое место для вашей деревни.