Вскоре Штейников с партией арестантов должен был отправиться дальше в Сибирь.

«В Сибирь, так в Сибирь, хоть к самому дьяволу!» — решил Штейников и, вероятно, позвякивая кандалами, пошел бы он отмеривать версты, если бы одно обстоятельство не изменило бы вдруг его намерение.

Каким — то образом Иван Давыдов получил письмо от Алексея. Алексей писал, что скоро он думает возвратиться опять в Александровский завод, но уже с группой боевиков. А потому предлагал Ивану поразмыслить над планом побега, обещая прислать необходимую для подкупа сумму.

— Алеша действует, — решили они.

И в ту же ночь Штейников, размышляя над предложением Неволина, два часа пролежал с открытыми глазами молча, а потом заявил вдруг категорически, что он раздумал отправляться в арестантские роты; решил бежать и присоединиться к группе Алексея.

Петр и Иван начали внимательно нащупывать почву, кого бы это из администрации можно было подкупить? И после некоторых колебаний выбор их остановился на надзирателе Мальцеве.

Однако этот план бегства с подкупом был непригоден для Штейникова как чересчур затяжной, а потому он изобрел свой собственный план.

Нельзя сказать, чтобы план этот блистал особенной изобретательностью, ибо здесь не было ни подкупов, ни перепиленных решеток — ничего. План был прост и четок.

Когда партия отправляемых арестантов тронулась к пристани по Соликамским улицам, Штейников незаметно потуже подтянул ремешок на брюках, расстегнул ворот И, когда арестанты дошли до перекрестка, Штейников с силой толкнув стоявшего рядом конвойного, на глазах у всех прыгнул в сторону и пустился наутек.

Почти одновременно загрохотали вдогонку выстрелы из десяти или двенадцати винтовок Но Штейников, не обращая внимания, ровным солдатским бегом на носках про должал нестись вперед. Он выбежал за город, преследуемый пятью конвойными. Конвойные остановились в ряд и спокойно с колена начали посылать ему вдогонку пулю за пулей.

Штейников зигзагами добежал до подножия холма. Теперь ему оставалось самое трудное — пробежать сажен двадцать в гору. Это было почти невозможно. Тогда он вы кинул такой номер: зашатался и упал, как будто подстреленный. И, когда конвойные разом бросились к нему, он вдруг прыгнул опять вперед.

Этим он выиграл, во — первых, то, что прошло по крайней мере полминуты, пока догонявшие его снова остановились в ряд и взяли винтовки на изготовку; во — вторых, то, что руки преследователей сразу же после бега дрожали и не смогли взять правильно арестанта на мушку. В следующую минуту он уже был за холмом. Подоспевшие туда конвойные увидали, что Штейников теперь далеко и, как закусивший удила иноходец, несется по холмистому лугу, то исчезая, то появляясь вновь.

Преследователи дали еще несколько выстрелов. Потом, путаясь ногами в ножнах шашек и задыхаясь от усталости, они побежали вслед за Штейниковым, поминутно оборачиваясь и ожидая, что вот — вот прискачет, вероятно, вызванный уже резерв конных стражников.

Но стражники прискакали слишком поздно, ибо Штейников, не получив ни одного золотника свинца, сделал крюк. Крепкой солдатской грудью он мощно разрезал волны седой Камы, вышел на песчаный берег и, пошатываясь, ушел в лес.

В конце июля Давыдов, получив от Лбова деньги, оружие и четырех боевиков в подмогу, направился на север — в Александровский завод. Боевиками — лбовцами были Семев, Мальцев, Студент, Белявин. Кроме того, со дня на день Алексей ожидал брата Ивана и Петра Неволина, которым деньги на подкуп пересланы были еще на прошлой неделе через одного верного человека.

Прощаясь с Давыдовым, Лбов говорил ему напоследок:

— Не знаю, Алексей, придется увидеться или нет. Думаю, что еще придется. Помни мой совет: большой дружины не набирай. С большой дружиной пропадешь, а пуще всего берегись провокаторов. Помни, что если тебе туго придется, ударяйся в мою сторону… А может быть, в случае чего, ударюсь к тебе и я.

Он помолчал, пожал руку Алексею и добавил:

— Ребят я тебе даю надежных. Давай начинай, а там видно будет, что выйдет.

И, повернувшись, ушел. Сел на сваленное ветром дерево и, насупив черные косматые брови, долго думал о чем — то, опустив голову. Долго думал, ибо чувствовал, что не справиться ему с взятой на себя задачей. Пусть еще гремят выстрелы его дружинников, расстреливающих полицию, пусть еще дрожат жандармы на темных перекрестках опустевших улиц. Но все туже и туже стягивается вокруг него мертвое кольцо предательства и измены. И даже рабочие, уставшие от постоянных обысков и арестов, потерявшие веру в возможность нанести смертельный удар самодержавию, все холодней и холодней относятся к лбовцам, реже встречаются с ними, предпочитая на время глубоко замкнуться в самих себя.

Но крепок еще и могуч был дух гордого бунтовщика. Встал он, поглядел вокруг на буйно разросшийся зеленью лес, увидел, как бодро гогочут раскинувшиеся на полянке дружинники его неугомонной вольницы, услышал, как ревут гудками на Каме охраняемые перепуганным конвоем пароходы, и подумал гордо:

«Нет, еще поборемся, еще посмотрим. А если и я сорвусь, так за меня Давыдов кончит».

— Кончит! — с твердым убеждением проговорил он и стукнув прикладом винтовки о заросшую мхом каменную глыбу, медленно зашагал к поляне.

После побега Штейников направился прямо в Александровский завод и там поселился в домике рабочего Ларионова, с которым близко сошелся еще в тюрьме.

Со дня на день он ожидал прибытия боевиков, а пока копался в огороде, ходил на сенокос, отдыхал после тюрьмы, тюремных розог и карцеров. Он познакомился с некоторыми рабочими, в том числе Тимшиным[2], странным спокойным человеком, имевшим, однако, сильное пристрастие к бомбам и уже неоднократно бросавшим их в окна роскошной усадьбы управляющего, высоко раскинувшейся на горе.

Страсть к бомбам была, кажется, единственной страстью Тимшина. И вряд ли что-нибудь доставляло ему такое сильное удовлетворение, как те минуты, когда вечером, засев в кустах, ожидал он момента, когда можно будет метнуть крепко запаянный кусок газовой трубы, начиненный динамитом, услышать звон разбитого стекла, а потом глухой гул стен вздрогнувшего барского дома, того самого, перед обитателями которого днями, почтительно сняв шапки, торопливо проходили рабочие.

Так прошло несколько недель напряженно спокойно. Но ни пристав Караваев, ни управляющий не верили этой показной тишине, ибо в шепоте, обрывающемся при приближении мастера, в глазах, загорающихся ненавистью при встрече с управляющим, чувствовалось, что скоро, совсем скоро что — то начнется. А поэтому и управляющий, и пристав Караваев были начеку.

Началось все совершенно неожиданно.

Как — то вечером Штейникову сообщили, что Алексей Давыдов с товарищами здесь неподалеку. И точно старый солдат перед смотром, затянул Штейников пояс, застегнул наглухо ворот рубахи, торопливо пошел навстречу своим новым товарищам и, получив винтовку, спокойно, без лишних слов осмотрел ее внимательным взглядом старого служаки. В тот же вечер начисто протер ее тряпкой, смазал коровьим маслом, уверенно заложил обойму и мысленно поклялся не выпускать ни одного патрона даром.

Через несколько дней из тюрьмы прибежали оборванные и загорелые Иван Давыдов и Петр Неволин.

…Еще больше насторожился, насупился и тяжело задышал огнями старый Александровский завод.

Это было в первых числах августа, когда на Луньевских копях в семи верстах от Александровска показались вдруг в открытую пять или шесть человек с красным флагом. Вошли настороженно, винтовки взяв на изготовку, и улыбались выглядывающим из окон лицам.

Прошли к казенке. Прикладами винтовок и палками перебили водочные бутылки, забрали кассу, потом долго перестреливались с жандармами, засевшими в квартире управляющего, и быстро скрылись, ибо со стороны взбудораженного Александровска неслись уже во весь опор на взмыленных конях вызванные в помощь жандармы.