— Привет, Хачик! — сказал Федор.

Водитель ещё поковырялся в моторе, кинул ключи под сиденье и, выпрямившись, подал руку:

— Привет! Какими судьбами? Может, подкинуть?

— Мне в другую сторону, — мотнул головой Федор.

— А то могу. Как раз дальний рейс предстоит, за пределы района.

— Далеко?

— О-о, брат! В Ново-Кубанку, к Первицкому, — сказал Ашот гордо. — Услыхал старик, там какую-то кустовую пшеницу затевают, хочет глянуть. А разворачиваться аж в Краснодаре будем, у проектировщиков.

— У вас же розы, на кой чёрт ему пшеница?

— Так все одно с другим связано! А он у нас вообще падкий на всякие новые сорта — кандидат наук. Так не едешь?

— Пока нет. Я тут хочу тоже… вроде как опытную делянку присмотреть. Есть тут неплохие делянки, Хачик.

— Смотри, а то прихвачу. В кузов, с ветерком!

Судя по разговорчивости, Ашот был явно в хорошем настроении. Да и какой шофёр не радуется дальнему рейсу летом, по хорошим степным дорогам!

Он вытер ладони мягкой ветошкой и взбежал на крыльцо, помахав прощально: извини, дескать, дела! А дверь перед ним распахнулась как-то сама по себе, и Ашот едва не столкнулся на пороге с золотоволосой Ксаной.

Федор не знал, почему зрение его так обострилось в это короткое мгновение, но ясно заметил, что горбоносый шоферюга слишком уж вольно подхватил её за локоток и вроде даже прижал дурашливо, а в голубых глазищах Ксаны промелькнула тёплая домашняя радость.

— Наконец-то! — пропела Ксана, закинув голову, не проявляя никакого желания отрываться. — Проходи скорее, Ипполит Васильевич ведь давно уже готов! И по дороге не забудь…

Дверь за ними захлопнулась.

Та-а-ак… Со стороны, конечно, легко ошибиться, но… довольно близкие отношения. Слишком уж нахально ведёт себя с нею этот заезжий Хачик.

Федор сгоряча пнул в резиновый скат, плюнул и, поправляя кепку, тронулся со двора. Делать в совхозе нечего. Придётся ещё в леспромхозе прозондировать обстановку, а нет — вообще распрощаться со станицей.

А Нюшка — подлюка. Не того человека выбрала для подвозки дров!

Он не пошёл обратной дорогой. Спустился узкой тропинкой к речке и двинулся к станице берегом, минуя кусты и вороха обсыхающего наплава. Посвистывал и размахивал гибкой хворостиной, сшибая желтоватые барашки с тонких вербовых веток. Речка затаённо ворковала под обрывами, звенела на каменистых перекатах, пенилась в неукротимом стремлении к степному раздолью, к разлившейся Кубани. А Федор двигался навстречу вешней воде, и в глазах было одно сплошное мелькание от блестящих волн, вербовых кустов, битого каменного плитняка и солнечных брызг — не за что уцепиться. Шёл навстречу воде, а его будто сносило и сносило куда-то в сторону,

Припомнилась глупая поговорочка «что такое не везёт…», Федор с досадой отогнал её, задумчиво потянул кепку на лоб.

Что-то нужно делать, что-то срочное и решительное. А что именно? Кто знает?

Вербовые кусты в этом месте отбегали к воде, а справа распахнулось гладкое чёрное поле, совхозные плантации. С дальнего края пашни продвигалась к берегу цепочка женщин-огородниц с кошёлками, они высаживали по маркировке капустную рассаду.

Федор засмотрелся на разноцветье косынок, на тёплую, парную землю. А в это время в кустах что-то сильно плеснуло (вроде кто зачерпнул ведром), и вслед за тем длинно и визгливо заголосила женщина:

— Ню-у-ушка-а-а! Парень опя-ать в воду за-ле-ез!!

Крик до того был пронзительный, что Федор остановился, притих за кустиком. Пожилая женщина с полными вёдрами перешла ему дорогу и остановилась, крикнула потише:

— Иди сама-а! Не даётся он мне, окаян-ный! Сидить по уши-и!

От цепочки огородниц на дальнем краю пашни отделилась лёгкая, тонкая фигура.

Нюшка!

Он узнал её издали, будто вчера только видел.

Всё такая же подсушенно-стройная, длинноногая, в короткой юбчонке и косынке шалашиком (чтобы не обгорело лицо), она стремительно шагала по рыхлому полю, подавшись всем телом вперёд, в немой, угрожающей решимости. На ходу подобрала в руку сухую хворостинку…

Оголённые молочно-белые колени подбивали край непомерно короткой юбки. Под узким шалашиком повязанной по-городскому косынки увидел Федор чёрные, усталые, какие-то родные глаза и вздёрнутую, изломистую верхнюю губу. Потемнела отчего-то Нюшка, засмуглела, как цыганка.

Работа, конечно, не лёгкая. То солнце, то дождик…

Мальчишка выбрался из кустов на тропу и виновато ждал. Он был до пояса мокрый, в новых сандалиях хлюпало.

— Что же ты, окаянный, со мною делаешь, а?! — закричала мать издали.

Парень икнул.

— Сколько же раз я буду…

— Нгэ-э… — предусмотрительно затянул парень баском, становясь боком и закрыв правым кулаком глаз. Следил из-за ручонки за хворостиной.

— Бож-же ты мой, и в сандалии набрал?! Да ты свалился туда, что ли?

— Упа-а-ал, — соврал мальчишка.

— Вот зараза! Разувайся скорее, вода-то холодная ещё!

Она сразу выронила хворостину, кинулась расстёгивать тугие пряжки сандалий. Стянула и мокрые штанишки.

— Говорила я тебе, вода ещё холодная, рано купаться!

Тут Нюшка всё-таки не сдержалась, ожгла сына по мокрому заду, только уж не хворостиной, а ладонью. Федор засмеялся с облегчением и вышел из-за куста, скрываться было уже ни к чему.

Нюшка сидела на корточках, выкручивала мокрые штанишки. Синий матерчатый жгут упруго сворачивался и выгибался в её сноровистых руках, сочился мутной водой. И вдруг замерли руки, жгут безвольно и расслабленно опустился на колени. Она вскинула голову и вскрикнула тихонько, едва пошевелив губами:

— Федор? Ты?…

— Вот. Таким, значит, макаром… — кивнул Федор.

Нюшка одёрнула на коленях юбку, обеими руками поправила косынку, раздвинув её на щеках, но края косынки тут же сдвинулись на прежние места, а лицо под шалашиком насупилось.

— Здравствуй… — с трудом выдохнула она.

Поднялась, привычным бабьим движением округло провела по бёдрам, оглаживая помятую юбку. Пальцы, выпачканные землёй, чуть дрогнули.

— Здравствуй, Федя, — повторила тихо, и Федору показалось, что вздёрнутая её губа вдруг опала, вытянулась и прикипела к нижней.

— Капусту сажаете? — кивнул Федор на пашню.

Руки снова оправили края косынки, торопливо, неуверенно.

— Ага. Рассаду.

— Добро. Таскать вам не перетаскать,

— Спасибо…

— Одна?

— Что?

— Спрашиваю: одна? Живёшь-то?

— Отец вот приехал недавно. Вернулся… Токо он в другой комнате, отдельно. За дитя серчает…

— Чего же он?

— Говорит, непутёвая… — Нюшка посмотрела сверху на белесые вихры сына, успокоенно вздохнула и засмеялась. — Сама, говорит, корми! Прямой он у меня, как палка: что на уме, то и на…

— Не скажи. Говорить он умел всегда. Что другие думают…

«В другой раз и левую руку ему откручу…» — хотел добавить Федор, но сдержался. Только носком полуботинка отшвырнул округлый камешек с тропы.

Нюшка одёрнула рубашонку на сыне, легонько повернула за локоток:

— Ты… иди, Федюня, побегай. Ноги вымой, грязные они у тебя. Токо не заброди, а с берега…

Мальчишка с готовностью подхватил брошенную матерью хворостину и, взбрыкнув, мелькнув голым, кинулся к воде. Федор пристально, полураскрыв в забывчивости рот, провожал его, впервые заметив, что у. мальчишки тоже, как у него, двойная макушка — два спиральных завитка на белом, выгоревшем затылке.

Мальчишка убежал, сдвинулись за ним кусты, и сразу стало не о чём говорить, оба потеряли дар речи. Нюшка насупилась, а Федор смотрел в сторону и выше её головы. Многое, слишком многое хотелось сказать, а время и место неподходящее, да и с чего начинать? Откуда нужные слова возьмёшь?

Ветерок лёгкий неспешно подсушивал почву, пашня вокруг умиротворённо курилась под солнцем. Чёрная ворона опустилась поблизости на сухую ветку, каркнула. Ветка прогнулась — Федор смотрел и не мог понять, почему иссохший вербовый отросток не ломается под тяжестью, а ещё пружинит и гнётся, как живой. Больше всего он боялся, что не поймут они друг друга, боялся обжечь самое больное.