«Ах, зачем эта ночь так была хороша?»

Нет, если уж не повезёт в жизни, так не повезёт кругом! И будешь, конечно, целыми днями лежать в сарае, на пыльном сене, вертеться с боку на бок. А в голову будут просачиваться старинные романсы, которых теперь уж никто не поёт. Забытые песенки, которые пел когда-то голосом удавленника первый в станице граммофон, завезённый приблудным дачником.

Да. Не болела бы грудь, конечно, и не ныла душа… Вот чёрт!

Сначала-то всё пошло удачно. И рыболовные крючки нашлись не где-нибудь, а дома, в этом сарае. В старой кепке с переломанным козырьком, что висела на гвоздочке. Мать, наверное, прибрала её, когда Федору купили новую. Пыли скопилось на той детской кепчонке килограмма два, а крючки в подкладке были совсем новыми, блестящими, довоенного качества — меньшой Федька даже запрыгал от радости.

Потом Федор дождался-таки Ксану в кино.

Ксана вымыла белые босоножки молоком, принарядилась — в общем, дала повод питать надежды. Однако под ручку взять не позволила и шла к клубу вполне независимо, на некотором расстоянии. Ты, мол, сам по себе, а я только так, случайно. Здесь тебе не город, здесь все на виду — завтра от бабьих пересудов проходу не будет. Другое дело ночью, когда темно.

Смотрели заграничный фильм «Похитители велосипедов». Целых два часа мельтешило на экране грязноватое бельё на верёвках — стирали за границей, видать, плоховато, поскольку никто не проявлял заботы о коммунальных услугах и работе прачечных. Мать за такую стирку не сказала бы доброго слова… Ещё можно было сделать вывод из картины, что смысл жизни — велосипед, а может, и вообще — пятое колесо. Картина, одним словом, показалась чересчур длинной, Федор намучился около Ксаны.

Потом вышли из клуба. Ночка выпала непроглядно-чёрная, с полным ассортиментом созвездий, а Млечного Пути Федор не приметил, не до того было.

Ну, до чего же ушлые эти современные девки!

Все надежды у него строились на том, что уведёт он её к речке, в темноту. Расскажет про весёлую большую жизнь, расхвалит все те заманчивые подробности насчёт круглого аквариума и современного интерьера, которые самому порядочно надоели. В заключение можно ещё подкинуть что-нибудь зовущее вдаль: «Ксаночка, давай уедем далеко-далеко…» Знал ведь из практики, на какую наживку легче всего клюёт этакая шемайка!

Ну, локоток, верно, Ксана ему доверила, а к речке и в темноту не пошла.

С полчаса стоял с нею в проулке. Чуть потянется всерьёз, она каким-то вопросительным знаком тут же вывернется, засмеётся и — шажок назад.

— Да ты что, деревенская, что ли? — разозлился Федор. Он бил в самое уязвимое. — Боишься?

— Ничего я не боюсь, Федя, — сказала она доверчиво и рукой шелковисто по щеке ему провела, как парикмахерша. — Чего бояться, парень ты неплохой… А выросла я в городе, все это знаю получше тебя. Только отец с матерью из этих мест, и мне здесь нравится. Потупилась и задумалась коротко.

— Ничего я не боюсь, Федя, — повторила как бы про себя. — Только я замуж выхожу через три дня. Вот вернётся из Краснодара Ашот, и свадьбу играть будем.

Приходи, а?

Ещё чего недоставало! «Я на свадьбу тебя приглашу, а на большее ты…»

Да. И по щеке, значит, не постеснялась провести ладошкой, как городская парикмахерша. Отбрила, да ещё и проверила: чисто ли?

После он уж и не помнил, как довёл её до дома. Сказал на прощание:

— Ну и гадюка ж ты! Сроду таких не видел!

— Да и я ведь таких не часто встречала! — рассмеялась Ксана. — Хороший ты парень, Федька, нашенский, только уж очень быстрый! Гляди, не закружись в аквариуме-то… И не злись, пожалуйста.

Хотел он сказать что-то такое насчёт жениха — как же, мол, так? По какому такому случаю? — да не стал унижаться. Кто его знает, может, Ашот и верно неплохой парень? Может, он в каком-нибудь автодорожном институте заочник? Сейчас много таких развелось — с виду одно, в натуре — совсем другое. Спросил только, не скрывая растерянности:

— Что ж он?… Хороший?

Ксана помолчала немного, а потом сказала тихо, посемейному как-то, вроде Федор ей братом приходился:

— Не знаю… Не скажу, Федя, а только уж больше года смотрю на него, и… Знаешь, Федя, с ним всю жизнь прожить можно, а мне лучше и не надо.

Федора пробрала дрожь от этих её слов, от того, как сказаны были они — из души в душу, не ожидая и даже не боясь никакого подвоха с его стороны.

Мурашки побежали, хотя ночь тёплая обнимала со всех сторон.

«Любит-то как, а! До того, значит, любит, что и с чужим парнем в кино пошла, потому что ей ничего опасного в этом кино… Наплевать ей и на велосипеды и на попутчика!»

Будто обокрали догола Федора, а кто и когда — чёрт их знает!

И вот третий день лежал Федор в сарае, все размышлял о жизни. Ничего хорошего не приходило на ум. Только романс этот дурацкий засел в башке, никак не выветривался.

Дурить, конечно, легко. Приятно даже. Но прочности никакой же нету. Прочности хочется…

Вчера перед заходом солнца прибегал Федька-младший хвалиться первой удачей. Принёс в малом ведёрке сонного голавчика с прорванной губой. Видно, не сумели мальчишеские руки управиться с вёрткой рыбёшкой, по-хозяйски снять с крючка в первый раз.

— А самый большой усач сорвался у меня, — сказал он.

— Самая большая рыба, она всегда, брат, срывается, — вздохнул Федор.

— Мамка велела его кошке бросить… — погрустнел рыболов и пристально посмотрел на взрослого человека, посуди, мол, как это называть?

— Кого — бросить?

— Этого голавчика.

Федор отвернулся к плетнёвой стене, равнодушно хмыкнул:

— Ну и брось, делов-то…

К счастью, в этот момент кума Дуська пришла за щепками на растопку печи.

— Чего, чего сказал-то! — обиделась она не на шутку, расшвыривая поленницу, выбирая лучинки посуше, — Человек же рыбу поймал! — и повела Федьку в хату. — Пойдём, родимый, счас ухи с неё сварим… Пойдём!

Сладкую ушицу с лавровым листом. А дяде Феде не дадим, пускай попросит потом.

Ночью не спалось Федору. А утром ударили бубны, завизжала резная дудка под названием зурна, поднялась из-под грузовика пыль столбом, и покатилась с одного края станицы на другой невиданная, разноцветная и разноязыкая, свадьба. Привёз жених целую машину родни с национальными инструментами. Русская гармошка там тоже трудилась, но где ж ей перекричать зурну!

Федор лежал ещё в кровати, а кума Дуська распахнула окно и долго высматривала вдоль улицы.

— Не по-нашему как-то, — сказала она. — Из-за границы, что ль, пошло этак?

Станичные мальчишки бежали вслед грузовику, подпрыгивали на пыльной дороге и кричали на разные голоса:

— Армянская свадьба! Армянская свадьба! Дядя Ашот женится!

Вот так. В таком, значит, разрезе. Дядя Ашот женится.

Они так азартно взбивали босыми пятками пыль, так дружно и радостно орали, что Федор всерьёз заревновал. Было в их криках какое-то пристрастие, вроде бы они любили дядю Ашота.

То, что дядя Ашот им свой человек — без очков видно. Катал он всю эту ребятню на машине не один раз и ещё покатает — не сегодня, так завтра. И любят они его за то, что он шофёр, нужный человек и пьяным по улице не ходил, не пугал никого. За то ещё, что дрова привёз тётке Нюшке бесплатно, как теперь явствует… Деньги-то он берет, конечно, но — с разбором…

В общем, приезжий, ненашенский парень с Шаумянского перевала, из-за горы Индюк, под которой немцев остановили в сорок третьем, рвущихся к Туапсе… Ненашенский, но свой. Так получается на сегодняшний день. А ты, Федор, здешний родом…

Да, но как же теперь с Нюшкой быть? Вроде бы она ни при чём? Машина там без всякого натурального расчёта разгружалась?

Может, и так, но все равно дура, если не знает, откуда дитя взяла!

Тоска на душе какая-то. С детей и спрос малый. А вот за что Ксана эту образину полюбила? Золотоволосая секретарша с городскими замашками могла бы и не такого шоферюгу заарканить…