Она широко зевнула, чуть было не вывихнув челюсть; ее густые темные ресницы приподнялись, открыв глаза поразительного бледно-лилового цвета. Раз или два моргнув, чтобы прояснилось зрение, Жюстина бессмысленно уставилась перед собой. В лучах солнца, косо пробивающихся сквозь жалюзи, плясали пылинки – эфемерные, сказочные, почти такие же, как и ее мысли. В мозгу ее мелькали картины и образы, разрозненные, как кадры старого фильма, почти не связанные между собой. Она вздохнула, расстроенная и даже обиженная тем, что никак не может вспомнить недавние события. А она была так уверена, что, когда проснется, все встанет на свои места. Переведя взгляд на желтые нарциссы, стоявшие на прикроватной тумбочке, она уставилась на карточку, прислоненную к вазе, будто этот малозначительный предмет мог помочь ей. Хотя, по всей вероятности, это была всего лишь копия больничных правил, а на правила и предписания ей всегда было наплевать. По крайней мере в данный момент. Она попала в автокатастрофу, это она знала точно, но не потому, что вспомнила сама, – ей это сказал доктор. У нее перелом запястья, сотрясение мозга, на теле шрамы и порезы. Банальные фразы из уст медперсонала еще больше раздражали ее: что она начисто не помнит того, что случилось за несколько часов до аварии, и это абсолютно нормально; что ей страшно повезло; что через пару дней она будет в полном порядке. Жюстина терпеть не могла, когда с ней случалось что-то такое, в результате чего она оказывалась неспособной управлять собственной жизнью. Она достаточно сталкивалась с подобными ситуациями в детстве, когда зависела от милостей посторонних людей, от их прихотей. Поэтому она поклялась никогда больше не позволять себе оказываться в таком положении. Чтобы в этом мире выжить, надо быть сильной.

Нетерпеливо тряхнув головой, она вернулась к своим проблемам. Ради всего святого, что она делала в машине своего двоюродного брата Дэвида? Одолжила она ее, что ли? А зачем ей это было нужно, ведь у нее есть своя машина. Раздраженно откинув длинные прямые каштановые волосы, в беспорядке разметавшиеся по плечам, она с неприязнью бросила взгляд на гипс, притягивающий руку к постели. Какого черта, как ей управляться с этой загипсованной рукой?

Услышав, что дверь отворяется, она повернула голову, обрадовавшись, что ее отвлекли от тяжких раздумий. Но тут же встревоженно застонала, увидев вошедшего человека. Надеяться на то, что он больше не вернется, было бы слишком, подумалось ей. Она не была уверена, что у нее еще остались силы для каких-либо споров, а уж споры будут, это точно, потому что этому типу всегда, ну абсолютно всегда, удавалось вывести ее из себя.

– Вспомнила? – без обиняков спросил он.

– Нет, не вспомнила, – ответила она коротко и взглянула его глаза цвета морской волны, холодные и глубокие, как фьорды страны его предков, – и ты теряешь время, если опять решил допрашивать меня. Сейчас ответить на вопрос, почему я была в машине Дэвида, я могу не яснее, чем утром. Может, я ее одолжила?

– Зачем тебе было ее одалживать?

– Откуда мне знать? Если бы знала, я бы сказала тебе, поверь мне!

И она бы это сделала, хотя бы затем, чтобы избавиться от него. Утром он ворвался к ней строевым шагом, эдакий древнескандинавский бог, только что спрыгнувший с носа ладьи викингов, для которого что изнасилование, что грабеж – одинаково обыденные явления. Утром они прошли через столь же бессмысленный лабиринт вопросов и ответов, как и теперь, с той лишь разницей, что во время утреннего допроса она заснула, чем, естественно, повергла его в ярость. Чувствуя раздражение и некоторую потерянность, она капризно добавила:

– И перестань маячить перед глазами, меня это нервирует.

– Тебя нервирует все, – ответил он, как бы подводя черту.

Слишком хорошо зная, что отрицать его слова бесполезно, она язвительно согласилась:

– Как это верно.

Выражение его лица, словно высеченного из камня, не могло скрыть его антипатии к ней. Уставившись на нее, он скомандовал:

– Думай!

– Я и думаю! Думаю с тех пор, как ты сюда ворвался, ничем другим и не занимаюсь!

– Ну и?..

– И ничего! А твой тон, твоя манера командовать мной, словно одного твоего приказа достаточно, чтобы я вспомнила, – это гарантия, что я поступлю как раз наоборот!

Он подошел к окну и, наклонившись, стал вглядываться сквозь жалюзи.

– Каким бы тоном я ни говорил, ты все равно не пойдешь мне навстречу.

Да, это, видимо, правда, устало подумала она: он действовал ей на нервы. Умница, очень не простой, абсолютно лишенный чувства жалости; и единственно возможный способ общения с ним – быть такой же напористой, как он; надо подавить в себе слабость, чтобы он не мог помыкать тобой. Закрыв глаза, она сделала нечеловеческое усилие, чтобы не замечать его раздражающее присутствие. К сожалению, ей это не удалось, лишь напряжение возросло так, что хоть ножом режь, его жизненная энергия, казалось, выжимала из нее жалкие остатки сил.

– Ты думаешь, я не имею права расспрашивать тебя? – спросил он устало. – А Катя? – Его голос резал слух, слова, произносимые им, казалось, были ему незнакомы или оставляли у него во рту неприятный привкус. Они рашпилем проходились по ее нервам, все больше раздражая ее. Она никак не могла придумать, чем бы его смягчить, отвлечь от выбранного им курса. Полицейским бы ему быть, решила она желчно. Наполовину норвежец, чемпион по лыжам, конструктор и строитель лодок, член правления нескольких морских инженерных компаний, владетельных и преуспевающих. Она ненавидела этого высокомерного гиганта. Настолько же, насколько и он ее. Как-то он сказал, что она агрессивна и неженственна. Агрессивна – это уж точно; да еще и прямолинейная, сильная, потому что таковой ей приходилось быть, но – «неженственна»? Признаться, ей нравилось всегда идти своим путем, и вообще она была уверена в себе. К сожалению, они должны были время от времени встречаться, так как его сестра Катя была замужем за ее двоюродным братом Дэвидом. Но это вовсе не означало, что она обязана его любить.

Дэвиду он тоже не нравился, размышляла она задумчиво, разглядывая его широкую спину. Да это и неудивительно. Кил Линдстрем и Дэвид Нотон были совершенно не похожи друг на друга: надменный и уверенный в себе Кил и мягкий, мечтательный Дэвид.

– Слушай, – начал он снова, явно стараясь держать себя в руках, хотя его лицо выражало сильное желание ее встряхнуть. – Тебя нашли меньше чем в миле от Гэтвика…

– Мне отлично известно, где меня нашли, – язвительно прервала его Жюстина. – И тебе ничего не удастся выяснить, если ты будешь все время повторять одно и то же. Доктор сказал, что я могу вообще ничего не вспомнить…

– О, потрясающе! Сегодня вторник, а найти Дэвида мне надо до следующего понедельника. Он твой двоюродный брат…

– Сводный двоюродный брат, – поправила она его автоматически.

– Сводный двоюродный брат, – согласился он сквозь зубы, – но, кроме матери, ты его единственная родственница, так ведь?

– Ты это прекрасно знаешь. И я никак не могу взять в толк, что тебе даст выяснение наших родственных связей!

– Ничего не даст, если ты не прекратишь меня прерывать! – Он сделал глубокий вдох прежде, чем продолжить, явно сдерживая гнев, что, впрочем, ему плохо удалось. – Итак, ты единственная, кто знает, где он находится. – Так как Жюстина ничего не ответила, он проскрежетал: – Ну, и где же он?

– Понятия не имею. Не знаю! Я действительно ничего не помню. Меня нашли возле его машины – вот все, что мне известно. Видимо, произошла катастрофа, – добавила она медленно, сама в ярости оттого, что никак не могла припомнить что-нибудь о Дэвиде или о своем пребывании в его машине. С трудом пытаясь воссоединить ускользающие обрывки памяти, она взглянула на Кила. Он глубоко вздохнул. – Слушай, у меня уже были полицейские и требовали показаний. Так почему же, не понимаю, ты думаешь, что для тебя я могу вспомнить то, что не смогла для них?