Эту историю я знаю лучше, чем кто бы то ни было.

Выслушайте меня: я расскажу вам о Джоне Одене и Файоли…

Случилось это тем вечером, когда он бродил (ибо не бродить оснований не было) по излюбленным местам своего мира и когда увидел ее сидящей на скале рядом с Каньоном Мертвых; огненные крылья Файоли сверкали, трепетали, мерцали перед ним, а когда исчезли — появилась она, одетая в белое и плачущая, девушка с длинными черными локонами, опускающимися до самой талии.

И, сквозь страшный свет умирающего, уже почти мертвого солнца, в котором человеческие глаза не смогли бы ни оценить расстояния, ни охватить перспективу (но глаза Джона Одена, впрочем, могли), он подошел к ней и положил на ее плечо руку, и сказал слова приветствия и утешения.

Но она как будто не заметила его. Она плакала и серебристые капли слез сливались в блестящие дорожки на бледных как снег или мертвая кость щеках. Ее миндалевидные глаза смотрели сквозь него, а длинные ногти вонзались в ладони. Но крови не было…

И в это мгновение он понял, что легенды о Файоли — истина. Они действительно существуют — создания, принимающие облик прекраснейших женщин во вселенной, видящие живых и не замечающие мертвых. И Оден, будучи мертвым, обдумывал сейчас последствия того, что может произойти, если он временно вернет себе жизнь.

Он знал, что Файоли приходят к человеку за месяц до его смерти, — приходят к тем избранным ими немногим людям, которые еще умирают, — и в этот последний месяц жизни они даруют ему все то наслаждение, какое человеческого существа, и когда наконец наступает пора поцелуя смерти, выпивающего последнюю каплю жизни из умирающего тела, человек не просто принимает его — нет, он видит в нем собственное стремление. Такова власть Файоли, ибо познав такое, нечего больше желать я не к чему стремиться.

Джон Оден мысленно положил на одну чашу весов свою жизнь и смерть, существование в этом мире, свои обязанности и свое проклятие, а на другую

— Файоли — самое прекрасное из увиденного им за все четыреста тысяч дней своего бытия — и дотронулся до соответствующей точки под мышкой, включив механизм, возвращающий его к жизни.

Существо замерло под его ладонью, так как теперь неожиданно были: и его плоть, его прикосновение и ее тело, теплое и женское, которого он касался теперь, когда ощущения жизни вернулись к нему. Он знал, что его прикосновение снова стало прикосновением человека.

— Я сказал тебе «привет», и еще «не плачь», — произнес он, и лицо ее было изменчиво, подобно ветеркам, которые он уже забыл, в кронах всех деревьев, которые он позабыл тоже, со всей их утренней росой, их запахами я красками, вернувшимися к нему теперь.

— Человек, откуда пришли вы? Вас не было здесь.

— Из Каньона Мертвых, — ответил он.

— Позвольте мне коснуться вашего лица, — и он позволил, и она дотронулась до него.

— Я не заметила, как вы подошли. Не странно ли?

— Это вообще странный мир, — сказал он.

И она согласилась с ним. Но затем добавила: — Вы — единственное живое существо здесь.

Тогда он спросил ее: — Как твое имя?

И она ответила: — Называйте меня Ситией, — и он назвал ее так.

— Я — Джон, — сказал он ей, — Джон Оден.

— Я пришла, чтобы быть с вами, даря вам наслаждение и утешая, — произнесла она… И он понял, что ритуал, предназначенный на этот раз ему, начался.

— Ты плакала, когда я яашел тебя. Почему?

— Этот мир был пуст и одинок, а я так устала от странствий, — сказала она. — Вы правда живете здесь?

— Недалеко отсюда, — ответил он. — Совсем недалеко.

— И вы возьмете меня с собой? В место, где вы живете?

— Да.

И тогда она поднялась и встала рядом, а затем пошла за ним в Каньон Мертвых, туда, где было его жилище.

Они спускались и спускались, и путь, по которому они шли, был тлен, прах и останки когда-то живших. Но она, шла следом за ним в Каньон Мертвых, туда, где было казалось, не видела их, а только не отрывала взгляда от лица Джона и не отнимала от него своей руки.

— Почему вы называете это место Каньоном Мертвых? — спросила она его.

— В мире, что окружает нас, все мертвы, — ответил он.

— Но я не вижу ничего этого.

— Я знаю.

Они миновали Долину Костей, где на дороге, что вела вперед, покоились миллионы мертвых всех рас и галактик, и она не замечала их. Она, возникшая случайно на кладбище всех миров, не знала этого. Она встретилась с его смотрителем и хранителем, не подозревая, кто он, а он шел рядом с ней, покачиваясь, словно пьяный.

Джон Оден привел ее в свой дом — не в то место, где жил в действительности, но ставшее таким сейчас — и подчиняясь ему, проснулась древняя память машины, встроенной в стены жилища внутри горы, и свет рванулся из стен, свет, совершенно не нужный ему прежде и необходимый теперь. Дверь, закрываясь, скользнула за ними, и появилось тепло. Воздух стал свежим и чистым, и Джон Оден набрал его в свои легкие и с силой выдохнул, упиваясь забытым ощущением. В груди его вовсю стучало сердце, красная теплая штука, напомнившая ему о боли и наслаждении. В первый раз за все века он приготовил пищу и достал бутылку вина, вскрыв один из запечатанных контейнеров. Кто еще мог пройти через то, что прошел он? Наверное, никто.

Она обедала с ним, забавляясь пищей, как игрушкой, пробуя на вкус и откладывая в сторону, съедая чуть-чуть, а он никак не мог насытиться до конца, и они лили вино и были счастливы.

— Это место такое странное, — сказала она. — Где же вы спите, Джон Оден?

— Я сплю здесь, — ответил он, показывая комнату, которую почти забыл; и они вошли, а она поманила его к кровати и к ласкам своего тела.

В эту ночь он любил ее множество раз, с безумством, убившим алкоголь и давшим цель его жизни, подобным голоду, но чем-то большим, чем голод.

И следующий день, в каплях бледного умирающего солнца, пришел в Долину Костей. Он проснулся и увидел, что она не спит, но она, положив его голову себе на грудь, спросила: — Что движет вами, Джон Оден? Вы не похожи ни на одного из смертных и живущих, а берете жизнь почти как Файоли, выжимая из нее все, что можете, и торопя ее так, как возможно для имеющих чувство времени, но не для человека. Кто вы?