— Послушай, приятель, — сказал я канаку. — Ты что-то врешь. Вон, видишь, Эзе ходил туда и пришел обратно.

— Эзе не как другой. Эзе — Тияполо, — сказал мой собеседник. И, шепнув мне «прощай», скользнул в заросли.

Я следил за тем, как Кейз обошел бухту, держась подальше от накатывавшего на берег прибоя, и, не заметив меня, направился в сторону поселка. Он шел, глубоко задумавшись, и птицы, верно чувствуя это, прыгали по песку у самых его ног или с криками проносились у него над головой. Когда он проходил неподалеку от меня, я заметил, что губы у него шевелятся, словно он разговаривает сам с собой, и — что доставило мне особенное удовольствие — увидел и мою отметину, все еще красовавшуюся у негр на лбу. Откроюсь вам до конца: меня очень подмывало всадить хороший заряд свинца в его гнусную рожу, только я тогда сдержался.

Все время, пока я наблюдал за ним, и потом, пока шел по его следам домой, я твердил про себя туземное словечко, которое хорошо запомнил: «тияполо». Чтобы не забыть, я еще придумал разложить его на составные части: «ты-я-поло».

— Юма, — спросил я, придя домой, — что значит «тияполо»?

— Дьявол, — сказала она.

— А я думал, что дьявол по-вашему будет «айту», — « сказал я.

— Айту — тоже дьявол, только другой, — сказала она. — Айту живет в лес, ест канаки. А Тияполо — главный дьявол, дьяволов вождь, живет в дом, как ваш, христианский.

— Вон что, — сказал я. — Но мне это ничего не объясняет. Как это Кейз может быть тияполо?

— Он не тияполо, — сказала она. — Он вроде тияполо. Совсем похож. Вроде сын его. Эзе хочет, тияполо делает.

— Ловко устроился ваш Эзе, — сказал я. — И что же, к примеру, этот тияполо для него делает?

Тут она понесла всякий вздор — так и посыпались разные диковинные истории (вроде фокуса с монетой, которую Кейз, видите ли, вынул из головы мистера Тарлтона); многие из этих хитростей были для меня яснее ясного, но в других я не мог разобраться. А то, что более всего поражало канаков, совсем не казалось мне удивительным: какое, подумаешь, чудо, что Кейз может ходить в чащу, где якобы живут айту! Кое-кто из самых отчаянных смельчаков все же отважился сопровождать его и слышал, как он разговаривал с мертвецами и отдавал им приказания, а потом все эти смельчаки под его надежной охраной вернулись домой целыми и невредимыми. Говорили, что у него там, в чаще, есть часовня, в которой он поклоняется тияполо, и сам тняполо является ему. Другие же клялись, что в этом нет никакого колдовства, а что он совершает свои чудеса силой молитвы, и часовня — вовсе не часовня, а тюрьма, в которой он держит в заключении самого опасного айту. Наму тоже ходил однажды вместе с Кейзом в заросли и возвратился, славя господа за эти чудеса. В общем, я начал мало-помалу понимать, какое положение занял в поселке этот человек и какими средствами он этого достиг. Я видел, что это — твердый орешек, однако не пал духом.

— Ну ладно, я сам погляжу на эту часовенку мистера Кейза, — сказал я. — Тогда увидим, так ли уж будут его прославлять.

При этих словах Юма впала в ужасное волнение: если я уйду в заросли, то никогда не возвращусь обратно; никто не смеет там появляться без дозволения тияполо.

— Ну, а я положусь на господа бога, — сказал я. — Не такой уж я плохой малый, Юма, не хуже других, и бог, думается мне, не даст меня в обиду.

Она помолчала, ответила не сразу.

— Я вот так думай, — начала она очень торжественно и вдруг спросила: — Ваша Виктория — он большой вождь?

— Ну еще бы! — сказал я,

— Очень тебя любить? — продолжала Юма. Ухмыльнувшись, я заверил ее, что наша старушка королева относится ко мне с большой симпатией.

— Вот видишь, — сказала она. — Виктория — он большой вождь, очень тебя любить. И не может тебе помогай здесь, Фалеза. Никак не может помогай — далеко. Маэа — он меньше вождь, живет здесь. Любит тебя — делай тебе хорошо. Так и бог и тияполо. Бог — он большой вождь, много работа. Тияполо — он меньше вождь; любит делать разное, много старайся.

— Мне придется отдать тебя на выучку мистеру Тарлтону, Юма, — сказал я.

— Твоя теология дала течь.

Так мы проспорили с ней весь вечер, и она столько порассказала мне всяких историй об этой лесной чащобе и таящихся в ней опасностях, что всеми этими страхами едва не довела себя до полного расстройства. Я, понятно, не запомнил из них и половины, потому как не придавал большого значения ее россказням. Но две истории запали мне в голову.

Милях в шести от поселка есть небольшая, хорошо укрытая бухта; ее называют Фанга-Анаана, что значит «залив многих пещер». Я и сам видел эту бухту с моря, довольно близко — ближе мои матросы уже не отваживались к ней подойти. Это небольшая полоска желтого песка; вокруг нависли черные скалы с зияющими черными пастями пещер. На скалах высокие, оплетенные лианами деревья, а в середине каскадом низвергается большой ручей. Так вот, сказала Юма, однажды там проплывала лодка с шестью молодыми канаками из Фалезы, и все шесть, по словам Юмы, были «очень прекрасные» — на свою погибель. Дул крепкий ветер, море было бурное, гребцы очень устали и заморились, их томила жажда, так как у них кончился запас пресной воды, и когда они проплывали мимо Фанга-Анаана и увидели светлый водопад и тенистый берег, один из них предложил высадиться и напиться, и так как это были отчаянные головы, то все согласились с ним, кроме самого молодого. Его звали Лоту. Это был хороший юноша, очень разумный. Он стал уговаривать остальных, объяснять им, что высаживаться на этот берег — безумие, ибо бухта населена духами, и дьяволами, и покойниками, и ни одной живой души нет здесь ближе, чем за шесть миль в одну сторону и за двенадцать — в другую. Но остальные только посмеялись его словам, ну, и раз их было пятеро, а он один, то они, понятно, подогнали лодку, причалили и высадились на берег. Это было необыкновенно приятное местечко, рассказывал Лоту, и вода чистая-чистая. Высадившись, они обошли всю бухту, но окружавшие ее скалы были неприступны, и от этого у них совсем полегчало на душе, и они уселись на берегу, чтобы подкрепиться пищей, которую захватили с собой. Однако не успели они присесть на песок, как из черной зияющей пасти одной из пещер появились шесть таких красивых девушек, каких они еще отродясь не видали: груди их были прекрасны, волосы украшены цветами, на шее ожерелья из алых семян. И девушки начали шутить с юношами, а юноши тоже отвечали им шутками. Все, кроме Лоту. Один Лоту понимал, что обыкновенная женщина не может находиться в таком месте, и убежал от них прочь; бросившись на дно лодки, он закрыл лицо руками и стал читать молитвы. И все время, пока там, на берегу, веселились, Лоту только и делал, что молился, и потому ничего больше не слышал и не видел, пока его приятели не возвратились к лодке и не растолкали его, после чего лодка снова вышла в открытое море, бухта опустела и шесть девушек сгинули, словно их и не бывало. Но Лоту был ужасно напуган, особенно потому, что ни один из пятерых его друзей совсем ничего не помнил, и все они были как пьяные: пели, смеялись и по-всякому дурачились в лодке. Ветер начал крепчать, поднялись невиданной высоты волны. В такую погоду ни один человек не стал бы править в открытое море, а поспешил бы скорее домой, но пятеро юношей были словно безумные и, поставив все паруса, гнали лодку прямо в открытое море. Лоту принялся вычерпывать из лодки воду. Никто и не подумал ему помочь, все по-прежнему только пели, забавлялись и, хохоча во всю глотку, несли какой-то несусветный вздор, совсем непонятный нормальному человеку. И так целый день Лоту, борясь за жизнь, вычерпывал воду из лодки, промок до нитки от пота и холодных морских брызг, но никто не обращал на него никакого внимания. И все они против всякого ожидания благополучно добрались в такую страшную бурю до ПапаМалулу, где пальмы так и скрипели, качаясь на ветру, и кокосовые орехи летали над поселком, словно пушечные ядра. Но в ту же ночь все пятеро юношей тяжко заболели, и уже до самой смерти никто из них не произнес больше ни единого разумного слова.