– Тише, – сказал Юрий, будто их можно спугнуть, там, во дворе. – Поди сюда.

Наташа взглянула и засмеялась. Волосы ее щекотали Юрию щеку. И пахли сухой и чистой травой, хотя были мокрые. Сухой и чистой травой из старого парка, в которую хорошо ткнуться носом с разбегу и быстро-быстро вдыхать, как собака. В Ивняках осенью Юрий помнил такую траву, больше нигде.

– Только сейчас по-настоящему понял Беккета, – сказал Юрий. – Передает самый дух.

– Сыграть бы, – сразу переключилась Наташа. – Нам, наверно, и не сыграть. Не сумеем. Другое все совсем – и настрой и актерские приспособления. Хоть бы когда попробовать!

– Другое, – сказал Юрий. – Одна голова на сцене, и вся она мрачно тоскует. Помнишь, читали? С волосатыми руками рядом не можешь сидеть, а туда же, Беккета ей подавай, разохотилась.

– Сравнил! – засмеялась Наташа. – А это разве у него, с головой?

– Кажется. Все равно. Интересно бы, конечно, попробовать. Только мне все-таки, извини за наивность, необходимо поднимающее начало. Хоть какой-то просвет, хоть намек. Чтобы кто-то внутренне сдвинулся в пьесе. Куда-то. Иначе, по-моему, проще раздать зрителям по пачке стрихнина. И все.

– Зачем же сразу по пачке?

– Искусство должно все-таки помогать жить, как ни крути, – докончил Юрий.

Получилось как-то пресно-серьезно.

– А мне ужасно иногда хочется, – мечтательно сказала Наташа, – просто поговорить с ним. Ну, по душам, что ли. Просто поговорить. Чего он сам думал, когда писал, и для чего…

– С Беккетом? – улыбнулся Юрий.

Наташа важно кивнула и удалилась в кухню.

Пока она жарила там яичницу, Юрий все крутился вокруг этих мыслей. Все бы, конечно, попробовать – для тренажа, для актерского диапазона. Но ради чего? Нужна до зарезу, давно нужна настоящая пьеса про сейчас. Которая помогла бы людям думать, чувствовать. Созревать. Мы толчемся в очередях, ставим рекорды, любим детей, считаем квадратные метры на душу, выполняем план, шепчем женщине глупые, единственные слова и ловим известия, тревожно тряся головами. И все это нужно выразить, не потонув в мелочах. Была же когда-то «Оптимистическая». «Дни Турбиных». «Шторм». Та же «Любовь Яровая». А иначе – зачем?…

– Бутылки надо сегодня снести, – сказала Наташа.

– Пора? – сказал Юрий. – Вот именно бутылки.

– Еще два дня жить. А жить мы не умеем, Мазини. Неэкономны. Кружок, что ли, взять во Дворце пионеров?

– Какой из тебя кружок? – засмеялся Юрий. – Только головы школьникам вскружишь, разбудишь нежелательные эмоции.

– Сама не пойму, почему я так с ребятами не умею. Скучно мне с ними. Все им, им, а они тебе – ничего, кроме глупых вопросов.

– Почему глупых? – улыбнулся Юрий. – Просто ты себя маленькой плохо помнишь, хоть и ушла вроде недалеко.

– Плохо, – согласилась Наташа, – совсем не помню.

– А я очень. У меня память вообще старческая: что недавно, я хуже помню. А детство – очень.

– А мне все кажется, – сказала Наташа, – что я только сейчас начинаю жить. По-настоящему. Все только время попусту тратила, а вот теперь начинаю вроде. Кстати, забыла сказать, нас Лорд к себе в театр приглашает.

– Вот как! – удивился Юрий.

– Вполне серьезно. Он театр осенью получает, уже утвердили главным, в малом областном.

– До нового сезона сто раз все изменится…

– Лорд почему-то уверен. Сделал официальное предложение.

– А квартира?

– Обещает. Комнату, конечно. В Ленинграде комната – о-го-го! Сам же знаешь.

– Знаю, – сказал Юрий. – Только в театр к Лорду я не пойду. Ты, конечно, как хочешь, я – нет.

– Почему? Тебя же просто не было, он с тобой еще будет говорить. Это был предварительный разговор.

– Ты не поняла, – поморщился Юрий. – Разве в этом дело? Просто я боюсь людей, которые так двоятся. Могут сказать в одном месте: «негативный эффект», а в другом про то же самое: «дерьмо, братцы». От таких людей предпочитаю держаться подальше.

– Какая же это двойственность? Если бы он сказал тут «восхитительно», а там – «омерзительно», – я бы еще поняла.

– Нет, – упрямо мотнул Юрий. – Не доверяю Лорду как главному. Не могу положиться, значит, и работать у него не хочу.

– А на Хуттера можешь? Так уж он тебя идеально устраивает на все случаи жизни?

– Хуттера я знаю. И еще мне не нравится, что Лорд, приехав к Хуттеру делать спектакль, предлагает тебе переход. По-моему, это пахнет.

– Нам предлагает.

– Нам. Все равно. Со мной, кстати, Лорд вообще не работал.

– Ты же в каждом спектакле у Хуттера занят, когда Лорд может с тобой работать?

– Все равно, Хуттера я подводить не буду. И Лорд отлично знает, что Хуттеру не сильно понравится, если он нас сманит…

– Ах, какие мы принципиальные! – сказала Наташа. – А как же Хуттер получил Лялю Шумецкую? Он ее переманил посреди сезона. Посреди! Сколько ей документы не высылали, ты забыл? Больше года. Трудовую книжку недавно только прислали!

– Тоже свинство было с Лялькиной стороны, – сказал Юрий.

– Какой ты красивый! Девке двадцать рублей к зарплате надбавили, а она бы еще отказалась!

– Не в двадцати рублях дело. Просто с Хуттером Ляльке интересно работать.

– И это тоже, – согласилась Наташа. – Интересно, не спорю. Я сама к нему напросилась, ты же помнишь.

– А теперь хочешь сменять на комнату в Ленинграде.

– Не говори пошлостей, – обиделась Наташа.

– Я пошутил. Но все-таки Лорд не то…

– Сам же говоришь, что ты с ним не работал, – сказала Наташа, помолчала, добавила вдруг: – Пальцы у Лорда только слишком безвольные. Незначительные какие-то, я давно смотрю. С такими пальцами главным быть нельзя. Его или там сожрут, или он сам быстро сдаст.

– Чего же мы тогда спорим? – засмеялся Юрий.

– Лучше бутылки снесем, – окончательно решила Наташа.

Бутылки они снесли и обогатились. На улице сегодня было почти тепло и мохнато, снег шлепался с проводов. Собака ждала кого-то у магазина и оставляла в снегу большие волчьи следы. Тетка вдруг рассыпала апельсины. Но, к сожалению, собрали. Апельсины в снегу – в этом, оказывается, что-то есть, пусть бы лежали на радость прохожим. Девчонка несла круглый хлеб и кусала хлеб за бок. Хлеб был мягкий, гнулся у нее под губами. Наташа шепнула Юрию:

– И я так хочу.

Они зашли в булочную. Взяли круглый хлеб, еще теплый. Но выяснилось, что хотели только глаза. Крепко наелись дома, теперь душа не принимала. Юрий хотел положить хлеб на пушистую скамейку и там оставить, но вовремя сообразил, что это кощунство, уже настолько-то он войну еще помнил.

Медленно пошли дальше.

– Ого! – Наташа взглянула на часы. – Я же опоздаю на радио.

Пришлось срочно ловить такси. Юрий на такие штуки везучий, поймали. Забрались с хлебом на заднее сиденье. Смеялись и целовались, отлично доехали. Спина шофера при этом сохраняла рабочее безразличие, что еще от таксиста надо?

Только когда Наташа выскочила у Дома радио и Юрий пересел вперед, шофер сказал задумчиво:

– Приятно, когда целуют. А я со своей судиться хотел…

Юрий уже думал о Борьке и ничего не спросил, к Борьке он немного опаздывал против обычного. Только посмотрел на шофера сбоку и отметил себе, что шофер удачно загримирован под Ефремова в одном из последних фильмов.

Шофер подождал немного и тогда объяснил сам:

– Из-за ребенка хотел, – он сказал прямо как в официальной бумаге: «из-за ребенка». – Да добрые люди вот подсказали. Сейчас-то ребенок еще небольшой, шесть лет. Я отсужу, положим. А потом ребенок, само собой, подрастет, лет до тринадцати. И в этом возрасте, говорят, ребенка всегда можно отсудить в другую сторону. Очень просто, говорят, ребенка тогда отсудить…

Юрий все ждал, что шофер хоть где-нибудь скажет: он, она, оно, но он упрямо говорил только «ребенок». Среднестатистический, ни имени, ничего. Но вот тоже любимый.

– Тут так получается. В тринадцать лет с кем ребенок живет, так ему как раз обязательно хочется к другому родителю. Думает, там лучше. И уж потом будет жить, с тринадцати лет. Спасибо, умные люди подсказали…