— Мы с ним, — кивнул горбун в сторону двери, возле которой он застукал Ивана Дмитриевича, — оба художники. Моя фамилия Гельфрейх.

— Случаем, не знаете, где ваш сосед?

— Он что-то натворил, что вы его ищете?

— Упаси боже! Просто интересуюсь одной его работой.

— Хотите купить?

— Она уже куплена. Хочу навести справки о покупателе.

— Где он, не знаю, — успокоившись, сказал Гельфрейх, — но, думаю, скоро появится. Когда он не ночует дома, то обычно приходит к этому времени, чтобы успеть вздремнуть, а вечером еще поработать. Если желаете, можете подождать у меня.

— Охотно, — обрадовался Иван Дмитриевич, отметив, что сегодня, значит, Рябинин провел ночь где-то в другом месте.

— Тогда милости прошу. У вас дома есть кошка?

— Кот есть. Почему вы спрашиваете?

— Проходите, проходите, — улыбнулся Гельфрейх.

Иван Дмитриевич переступил порог и увидел, что по всему периметру комната уставлена и увешана разной величины холстами с изображением этих животных, нарисованных с таким мастерством и таким удивительным жизнеподобием, что в первый момент захватило дух. Отовсюду смотрели золотистые, небесно-голубые, изумрудные, крапчатые, хищно суженные или сладко зажмуренные глазки. Полосатые и пятнистые, пушистые и гладкие, сибирские, ангорские и еще черт знает какие коты и кошки сидели в корзинках с выражением берущей за сердце тихой покорности на мордочках, катали клубки, умильно выглядывали из-под портьер или из кустов с жирными кондитерскими розами, охотились на птичек, лакали молоко, спали, спали и еще раз спали на диванах, турецких оттоманках, подушках, пуфиках, ковриках, располагаясь в тех неописуемо блаженных позах, принимать которые способны только эти создания. Здесь им не было равных. Они умели отдаваться сну с такой самозабвенной страстью, что одно это всегда вызывало у Ивана Дмитриевича уважение к ним, точно знающим, для чего их сотворил Господь Бог.

Большинство кисок изображено было в романтически-приподнятом ключе, но были и уступки входящему в моду реализму, и портреты в бюргерском стиле: один кот держал в лапе бокал вина, одна кошка вышивала на пяльцах. Кроме того, имелось пять или шесть одинаковых лукошек, где сидели целые выводки очаровательных котят с розовеющими на просвет ушами. Живым кошачьим духом в комнате, однако, не пахло.

— Все мы вынуждены выбирать какую-то одну узкую область и в ней совершенствоваться, иначе ничего не заработаешь, — говорил Гельфрейх. — Кто-то пишет море, кто-то — развалины, лошадей, войну, мужиков с граблями. Разумеется, тут есть свои минусы, лично я уже почти разучился рисовать все остальное. Вот этот диванчик Рябинин мне написал, и эту подушечку, и этих птичек тоже. Само собой, при продаже я ему выплачиваю его долю.

— А вы уверены, что он сейчас придет? Я могу зайти попозже.

— Придет, придет, куда денется. Садитесь. Хотите рюмку водки?

— Не откажусь.

Сели за стол, выпили, закусили моченым яблоком. Размякнув, Гельфрейх разоткровенничался.

— Раньше я их обожал, видеть не мог без сердечного умиления, — рассказывал он, имея в виду прототипов своих персонажей, — а теперь ненавижу. В подворотне где-нибудь кошечку повстречаю, так и норовлю ей сапогом поддать. А все деньги, деньги! Губят они нашего брата художника. Сколько, думаете, я беру за такую вот дрянь?

— Даже не представляю, — поглядев на указанное лукошко с котятами, ответил Иван Дмитриевич.

— Двадцать рублей, — похвалился Гельфрейх.

— Ого!

— В чем и дело! И заказов хоть отбавляй. К зиме найму приличную квартиру с мастерской и съеду из этого клоповника.

— А как же ваш сосед? Кто вам на новой квартире птичек рисовать будет?

— Там я это дело брошу, — сказал Гельфрейх, осушая уже четвертую рюмку, тогда как Иван Дмитриевич отказался и от второй. — Накоплю деньжат и напишу что-нибудь настоящее, для выставки. Есть у меня один сюжетец в русском духе. Представьте себе Грановитую палату…

Он стал подробно излагать свой сюжет с участием царя Алексея Михайловича, патриарха Никона и протопопа Аввакума. Эти трое должны были публично спорить друг с другом о вере, заодно выясняя вопрос о том, какая из властей выше — светская или духовная.

— За каждым есть своя правда, понимаете? Я хочу показать, что у каждого из них есть своя историческая и человеческая правда, — горячо говорил Гельфрейх, и его вздернутые плечи поднимались еще выше, слюна пузырилась в углах рта. — Я, горбун, жалкий инородец, маляр презренный, из глубины моего изгойства я покажу им всем, которые мнят себя истинными художниками, что у каждого из живущих на земле есть своя…

— А Рябинин? — с трудом удалось Ивану Дмитриевичу ввернуть словечко. — В какой узкой области он совершенствуется?

— Его область — это Пушкин.

— Александр Сергеевич?

— Да. Рябинин делает к нему иллюстрации, как Агин — к Гоголю. Изредка пишет маслом на сюжеты из его биографии. из-за этого, кстати, он недавно имел неприятности с вашим братом.

— С полицией?

— С жандармами.

— Из-за чего?

— Нынче весной, на закрытие сезона, он выставил свою новую картину «Вступление Александра Пушкина в масонскую ложу в 1820 году». Провисела она три дня, на четвертый явились двое в голубых мундирах и приказали немедленно ее снять. Мол, это клевета, Пушкин масоном никогда не был. Рябинин начал доказывать, что был, есть свидетельства, но этим господам ничего доказать невозможно.

— А с картиной что стало?

— Нашим торговцам она тут же всем разонравилась, критика сразу нашла в ней множество изъянов. Владелец картинной лавки в Щукином дворе, человек вроде прогрессивный, из осторожности вернул Рябинину все его прежние работы. Хорошо, что в Европе есть люди, готовые поддержать вольное русское искусство. Эту картину купил один француз.

— Масон?

— Вот уж не знаю.

— А сам Рябинин не состоит в какой-нибудь ложе?

При этом вопросе Гельфрейх мигом протрезвел, вспомнив, с кем он, собственно, разговаривает. Он выразительно побарабанил пальцами по столу, затем посмотрел в окно, за которым день еще был в полном разгаре, и сказал:

— Как рано стало смеркаться! Похоже, сегодня Рябинин уже не придет.

Иван Дмитриевич тут же перешел на официальный тон:

— Прошу вас, господин Гельфрейх, передайте господину Рябинину, пусть он завтра выберет время и зайдет в Спасскую часть, к Путилину. Это я… Если днем ему будет недосуг, вечером я могу принять его у себя на квартире.

Он вырвал из блокнота листок, черкнул на нем свою фамилию, служебный и домашний адрес, положил листочек перед поскучневшим Гельфрейхом и вышел.

Вторую половину дня Иван Дмитриевич провел в нескончаемых заботах на службе. Там он подчищал хвосты оставшихся за ним других дел и беседовал с начальством, от которого какое-то другое, несравненно более высокое начальство требовало, чтобы убийство купца Куколева было раскрыто как можно скорее. Причина такой поспешности почему-то держалась в секрете, равно как и сам интерес, проявленный в высших сферах к этому заурядному в общем-то преступлению.

В конце концов он взорвался, и тогда, по-прежнему ничего не объясняя, не называя никаких имен, ему дали понять, что происшествие в «Аркадии» затрагивает безопасность одной очень важной персоны.

Выяснить, кто она, эта персона, не удалось, велено было не задавать лишних вопросов. Иван Дмитриевич плюнул и поехал домой.

Когда он вылез из пролетки возле подъезда, его окликнули:

— Иван Дмитриевич!

Он устало оборотился и увидел Зеленского, латиниста из женской гимназии, жившего в соседнем подъезде. Они обменялись рукопожатиями, Зеленский сказал:

— Я как раз к вам направляюсь, а то вчера вернулся поздно и не решился вас беспокоить. Извольте, я готов ответить на ваш вчерашний вопрос.

— На мой вопрос? — переспросил Иван Дмитриевич, не сразу сообразив, о чем речь.