Эти слова явно понравились князю Рогволоду Свислочскому – он заулыбался, раздувая седые усы. Любил он сечу, любил хмельной мед, а еще любил слово мягкое, лестное.

– Бересту мы привезли от князя Вячки, – продолжал Холодок, и глаза его весело поблескивали. – Низко кланяется он твоим родителям, – тут вои поклонились в пояс, – и просит их, чтобы согласие дали, не перечили его желанию взять тебя в жены, княжна. Если будет твоих родителей и твое согласие, то наш князь на крещенье сватов пришлет. Сам он теперь в Полоцке, с великим князем Владимиром переговоры ведет.

Холодок умолк, и в светлице наступила тишина. Все смотрели на Добронегу. А у Добронеги душа пела, глаза светились, какой-то неведомый, но желанный, сладостный голос звал ее. Только она слышала этот голос, только она.

– Я знаю князя Вячку, – сказал князь Рогволод. – И отца его, великого князя полоцкого Бориса Давыдовича, знал. Крепкое племя. Доброе семя. Но ответь мне, вой, а где же княгиня Звенислава, жена князя Вячки?

– Бог позвал ее, – тихо проговорил, склонив голову, Холодок. – Умерла княгиня Звенислава, оставив в горе князя и дочь Софью. Пять солнцеворотов молодой князь сердце и уста отдавал печали, на свет белый глядел без улыбки. Но живому – жить, солнцу – светить, дереву – расти, сердцу – надеяться. И потому князь Вячеслав Борисович, или Вячка, как зовет его весь люд кукейносский, повеселев сердцем, глянул, словно молодой голубь, словно месяц ясный, в вашу сторону. За горами, за лесами говорили нам, что есть у вас голубица. Так нельзя ли соединить наших голубков? Сколько бы от них пошло голубочков, белых, золотых, алмазных! Если будет ваше согласие, князь Вячка готов святой крест целовать на сыновнюю верность вашему дому, на верность, до сырой земли и гробовой доски, княжне Добронеге. Решай, князь Рогволод Свислочский. А пока что прими дар от славного города Кукейноса. Наше море янтарем плачет. И шлет тебе князь Вячка янтарь – морские слезы. Грикша, неси подарок.

Грикша внес в светлицу большой кожаный мешок, развязал его, высыпал у ног Рогволода Свислочского и княгини Марьи целую гору янтаря. Все онемели от удивления и восторга. Желто-коричневое лучистое сияние мягко ударило в глаза. Был тут и медовый цвет, и красновато-бурый, и огненный, как осенняя кленовая листва. Янтарь переливался самыми неожиданными оттенками, он впитывал дневной свет и хранил его в самой глубине. Не холод, не подводную грусть излучал янтарь. Тепло смолы, бегущей блестящим живым ручейком по разомлевшей от солнца сосновой коре, было заключено в нем.

Добронега осторожно взяла круглую розовато-золотистую горошину, поднесла к глазам. Внутри прозрачной горошины, в самой сердцевине, был навек замурован зеленый усатенький жучок. Казалось даже, что таинственно поблескивает его глаз – малюсенькая капелька, искринка солнечного света, сиявшего над землей еще до всемирного потопа. Сколько поколений людей исчезло, сгорело в пламени времен, а маленький жучок, спрятавшись в кусок янтаря, смотрит оттуда на людей, словно стараясь что-то сообщить им.

«Богато живут в Кукейносе», – думал князь Рогволод Свислочский, не отрывая глаз от искристого янтаря. И, того не желая, увидел мысленно неурожайные песчаные земли своего княжества, недовольных хитрых бояр, перешептывающихся о чем-то за его спиной, ободранную дружину, которую можно удержать в послушании только вином и мясом.

– Знаю князя Вячку. И отца его, великого князя полоцкого Бориса Давыдовича, знал, – после некоторого раздумья повторил князь Рогволод слова, которые уже все слышали. Все ждали новых слов, и князь твердым голосом произнес их: – О тебе, дочь моя, думаю. О твоем счастье пекусь. Хочешь за князя Вячку? Хочешь быть княгиней кукейносской?

Все взгляды скрестились на Добронеге. Кукейносские вои затаили дыхание. У княжны загорелись щеки. Она вспомнила, как сердито и тоскливо шумит зимний ночной ветер, как быстро катятся дни. Снова глянула на розовато-золотистую горошину. Зеленый усатенький жучок вечным сном спал внутри горошины. И была эта горошина красивой блестящей тюрьмой.

– Хочу за князя Вячку, – дрожащим голосом сказала Добронега и стала перед отцом и матерью на колени. Княгиня Марья всхлипнула, бархатным рукавом смахнула слезу с глаз. Рогволод Свислочский радостно и широко, будто зерна в пашню кинул, перекрестил дочь.

– Вот вам мое слово, вои, – торжественно провозгласил он, обращаясь к Холодку и Грикше, – княжна Добронега согласна стать женой вашего князя. Я и княгиня Марья даем свое отеческое благословение. Все в воле божьей. Аминь.

Слово было сказано. Все с облегчением вздохнули, как будто камень с души сбросили. Добронега, опустив русую косу, все еще стояла на коленях. Челядницы, перехватив нетерпеливый взгляд князя, торопливо собирали в мешок янтарь. Князь Рогволод весело похлопал Холодка по плечу:

– Я щедро тебя награжу. Князья свислочские друзей никогда не забывают.

– Будь, князь, здоровый и ладный, как лед колядный, – поклонился Холодок.

Великая радость пришла в Княжье сельцо. Радовался князь Рогволод Свислочский с княгиней Марьей, радовались бояре, дружинники, челядь надворная, смерды из окрестных селений. Хотя почти никто не видывал князя Вячку, все говорили, что Рогволод Свислочский нашел себе очень хорошего, славного зятя, что даст Вячка за Добронегу богатое вено.

В княжеском тереме до глубокой ночи играли музыканты, слуги еле успевали вскрывать запечатанные сургучом амфоры с вином, на длинных рожнах жарились телята, барашки, кабаны, зайцы. Все выпивалось, все съедалось, и застолье начиналось наново. Давно не было так шумно и весело в Княжьем сельце.

Счастьем сияли глаза Добронеги. С серебряным веночком на голове, в платье из прозрачного ромейского шелка, она подливала вино и мед Холодку и Грикше, выспрашивая у них:

– А красивый ли ваш князь?

– Наш князь – слиток чистого золота, – горделиво и весело отвечал Холодок. – Наш князь что олень быстроногий. Летит на горячем коне, и пуща ему в пояс кланяется. Затрубит в охотничий рог – листва с деревьев осыпается.

– А Кукейнос ваш красивый?

– Святой Рубон течет у нас – Двина. Леса у нас без конца и без краю. Луга зеленые. У нас весной столько птиц поет, сколько капель у самого частого дождя.

– А небо у вас какое? – допытывалась Добронега.

– Небо у нас не выше, не красивее, чем тут, но все же не такое, как у всех, – медовой рекой разливался Холодок. – Небо у нас что голубое стекло твоего браслета, княжна. Небо у нас…

– У нас дожди часто идут, – вмешался вдруг в разговор Грикша. Холодок глянул на него непонимающе да так и остался с открытым ртом. Сбились мысли у Холодка. Добронега до слез на глазах рассмеялась.

– Какие дожди? – наконец нашелся Холодок. – Ты что плетешь, Грикша? Ну и пусть себе идут. Земле божий дождик нужен. Только зачем княжне об этом говорить?

– Не боюсь я дождя, вои, – налила меду в серебряные чары Добронега. – Сама в дождь родилась.

– Не слишком ли много ты, Грикша, зубами звенишь? – не унимался обиженный Холодок, хоть Грикша больше не проронил ни слова.

Под вечер в Княжье сельцо примчался на взмыленном коне старший конюх Коноплич, упал на колени перед теремом, кинул в снег шапку, закричал-заголосил:

– Беда, князь! Беда великая!

Седая борода Коноплича была в крови, а с левой стороны еще, похоже, и выдрана.

Рогволод Свислочский прытко выкатился из-за хмельного стола, выбежал во двор, грузный, с обвисшим животом под белой полотняной рубахой, грозно встал перед конюхом.

– Беда, – говорил, боясь поднять глаза на князя, Коноплич. – Отшельник из норы вылез. Смердов, чернь взбунтовал. Всем тайный знак показывает, ведет народ сюда.

– Какой тайный знак? – схватил князь старшего конюха за бороду.

– На левом плече у отшельника большое коричневое пятно, заросшее седыми волосами. Он говорит смердам, что это знак Перуна и что ему в самую полночь был голос таинственный. С неба прогремел тот голос, объявил, что через седмицу настанет конец света, хлынет вода на твердь земную, рыбы морские, гадюки болотные в хаты к людям заплывут, выи им перегрызут. Небо рухнет, и придет конец всему живому.