— Ну, вот и хорошо! Ну, вот и хорошо! — шепнула она, не вытерпев. — Вот и за тобой, милый, из дому приехали.

Как из дому?.. Валентина? Вот это новость!

Я запахнул халат и вышел на крыльцо.

Резкий крик вырвался у меня из еще не окрепшего горла. Я кинулся вперед и тут же зашатался, поперхнулся, ухватился за перила. Кашель душил меня, в горле резало. Я затопал ногами, замотал головой и опустился на ступеньки.

По песчаной дорожке шел доктор, а рядом с ним — мой отец. Мне сунули ко рту чашку воды со льдом, с валерьянкой, с мятой; тогда наконец кашель стих.

— Ну можно ли так кричать? — укорил меня доктор. — Ты бы вскрикнул шепотом, потихоньку… Горло-то у тебя еще слабое.

Вот мы и рядом. Я лежу. Лоб мой влажен. Я еще не знаю, счастлив я или нет. Пытливо смотрю я на отца, хмурюсь, улыбаюсь. Но я очень осторожен, я еще ничему не верю.

И я ему говорю:

— Это ты?

— Да, я!

Голос его. Его лицо. На висках, как паутина, легкая седина. Черная гимнастерка, галифе, сапоги. Да, это он!

И я осторожно спрашиваю:

— Но ведь тебя…

Он сразу понимает, потому что, улыбнувшись — вот так, по-своему, как никто, а только он — правым уголком рта, — отвечает:

— Да! Я был виноват! Я оступился. Но я взрывал землю, я много думал и крепко работал. И вот меня выпустили…

— И теперь ты…

— И теперь я совсем свободен.

— И тебя выпустили так задолго раньше срока? — бормочу я.

— Я взрывал землю, — настойчиво повторяет отец. — Верно! Я старый командир, сапер. Я был на германской с четырнадцатого и на гражданской с восемнадцатого. Верно! Ну, так за эти два года я забурил, заложил и взорвал земли больше, чем за все те восемь. (Вот, я вижу, он опять улыбается, шире, шире. Сейчас, конечно, дотронется рукой до подбородка. Есть!) — И доканчивает: — Но и она мне, земля, кое-что вдолбила в голову крепко!

Я смотрю на его левую руку: большого пальца до половины нет. Смотрю на голову: слева, повыше виска, шрам. Раньше его не было. Я спрашиваю:

— Это что?

Он треплет меня по плечу:

— Это вода шла на нас в атаку, а мы динамитом заставили ее свернуть в сторону.

— И ты был…

— А я был бригадиром подрывной бригады.

…Вот и все! Нет, не все. Теперь мой черед. Теперь должен говорить я. Все вспоминать и объяснять, издалека, с самого начала.

Но отец сразу же меня перебивает:

— Ты уж молчи! Я все сам знаю.

Счастье! Вот оно, большое человеческое счастье, когда ничего не нужно объяснять, говорить, оправдываться и когда люди уже сами все знают и все понимают.

Я с благодарностью сжимаю его руку, и мне хочется ее поцеловать. Но он тихонько ее выдергивает и крепко жмет мою.

Больше об этих делах друг у друга мы не спрашиваем. Кончено. Пройдено. Прожито. Крест.

В висках постукивает. И вдруг налетает догадка, и я почти кричу:

— Папа! А где ты теперь живешь?..

— У Платона Половцева. Он пока уступил мне одну комнату. А дальше будет видно. Теперь мы не пропадем.

— Г 0-48-64! Так это ты меня искал? Так вот он откуда загадочный московский телефон!

— Да. Я приехал как раз после твоего отъезда через неделю.

Я отталкиваю его руку и поднимаю с подушки голову:

— Ты пусти, папа. Я встану. Мне хорошо!

Мы на самолете в пути к Москве. Там нас должна по телеграмме встретить Нина. Вероятно, она будет с отцом.

Широки поля. Мир огромен. Жизнь еще только начинается. И что пока непонятно, все потом будет понято. Мотор гремит, а мне весело. Я толкаю отца локтем и, чтобы он меня расслышал, громко кричу:

— Папа, а все-таки «Жаворонок» — это не солдатская песня!

Он, конечно, сейчас же хмурится:

— А какая же?

— Да так! Просто человеческая.

— Ну и что же, человеческая! А солдат не человек, что ли?

Он упрям. Я знаю, что нет для него ничего святей знамен Красной Армии, и поэтому все, что ни есть на свете хорошего, это у него — солдатское.

А может быть, он и прав!

Пройдут годы. Не будет у нас уже ни рабочих, ни крестьян. Все и во всем будут равны. Но Красная Армия останется еще надолго. И только когда сметут волны революции все границы, а вместе с ними погибнет последний провокатор, последний шпион и враг счастливого народа, тогда и все песни будут ничьи, а просто и звонко — человеческие.

Мы подлетаем к Москве в сумерки. С волнением вглядываюсь я в смутные очертания этого могучего города. Уже целыми пачками вспыхивают огни.

И вдруг мне захотелось отсюда, сверху, найти тот огонек от фонаря шахты, что светил ночами в окна нашей несчастливой квартиры, где живет сейчас Валентина и откуда родилось и пошло за нами наше горе.

Я говорю об этом отцу. Он склоняется к окошку.

Но что ни мгновение, огней зажигается все больше и больше. Они вспыхивают от края до края прямыми аллеями, кривыми линиями, широкими кольцами. И вот уже они забушевали внизу, точно пламя. Их много, целые миллионы! А навстречу тьме они рвались новыми и новыми тысячами.

И отыскать среди них какой-то один маленький фонарик было невозможно… да и не нужно!

Самолет опустился на землю, взявшись за руки, они вышли и остановились, щурясь на свету прожектора.

И те люди, что их встречали, увидели и поняли, что два человека эти — отец и сын — крепко и нерушимо дружны теперь навеки. На усталые лица их легла печать спокойного мужества. И, конечно, если бы не яркий свет прожектора, то всем в глаза глядели бы теперь они прямо, честно и открыто.

И тогда те люди, что их встречали, дружески улыбнулись им и тепло сказали:

— Здравствуйте!

«Сейчас заканчиваю повесть „Судьба барабанщика“. Эта книга не о войне, но о делах суровых и опасных не меньше, чем сама война», — сообщал Аркадий Гайдар читателям журнала «Детская литература» в ноябре 1937 года.

«Заканчиваю последние страницы повести… Работал крепко, кажется, выходит хорошо», — это из письма Аркадия Гайдара С.Г.Розанову, отправленного в январе 1938 года из деревни Головково под Москвой.

Однако писатель продолжает шлифовать текст повести и отправляет рукопись в Детиздат и в журнал «Пионер» только весной 1938 года.

В «Судьбе барабанщика» писатель несколько раз менял причину ареста отца героя повести Сергея Щербачова. По первоначальному замыслу отец арестован по доносу. В повести его арестуют за растрату. В незаконченном сценарии «Судьба барабанщика» отец арестован за утерю важного военного документа, хотя в пропаже его он и не виноват.

Но причина ареста не меняла главного — суровости удара, который должен пережить четырнадцатилетний мальчишка, любивший, уважавший своего отца, гордившийся им.

В те сложные годы ребят с подобной судьбой было немало.

Что же помогает Сергею Щербачову выстоять и после многих ошибок найти в себе силы и мужество преградить путь действительным врагам нашей Родины — шпионам и убийцам?

В Сергее заговорил голос совести, заговорило все, что было воспитано в нем отцом, школой, пионерским отрядом, заговорило все, что мы называем советским образом жизни. «Выпрямляйся, барабанщик! — уже тепло и ласково подсказал… все тот же голос. — Встань и не гнись! Пришла пора!»

И неважно, что для поимки шпионов подвиг Сергея уже не нужен: дом, в котором они прятались, окружен — им не скрыться. Сергей об этом не знает. Он встает, распрямляется, преграждая путь врагам. И с этого момента, даже сбитый на землю пулей, он снова возвращается в строй своего пионерского отряда, в великое содружество советских людей.

Судьба у повести была непростая. 2 ноября 1938 года «Пионерская правда» начала публикацию «Судьбы барабанщика». «Продолжение следует» было напечатано в газете. Но продолжения не последовало ни в следующем номере, ни через номер… Отложил повесть и журнал «Пионер». Детиздат тоже приостановил работу над книгой. Видимо, в то время сложность темы, затронутой в повести, кого-то напугала. Но 1 февраля 1939 года газеты опубликовали Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении «за выдающиеся успехи и достижения в развитии советской художественной литературы» 172 советских писателей. В этом списке было и имя Аркадия Гайдара… В июле 1939 года повесть «Судьба барабанщика» вышла отдельной книгой в Детиздате.