— А теперь займемся будущим.

И погрузился в раздумья.

Герцог Гвасталльский между тем уже целую неделю не вставал с постели. Ощущая полный упадок сил, он не заблуждался насчет своей участи. Тем более его огорчила смерть старого интенданта, о коварстве которого он и не подозревал. Узнав, что Антуан осиротел, едва прибыв во дворец, благородный и великодушный герцог исполнился сочувствия и отправил офицера дворцовой стражи сказать юноше следующее:

— Мой господин и государь приказал мне передать вам, что вы можете не беспокоиться о завтрашнем дне. Ценя заслуги вашего отца, герцог намерен обеспечить ваше будущее в Гвасталле. Его светлость не оставит вас милостями, каковые оказывал он усопшему.

Пейроль поклонился, затем поднес к глазам платок и, всхлипывая, отвечал:

— Благодеяния его светлости — великая честь для меня. Но прежде чем принять их, я должен исполнить обет, данный мною святым Франциску и Кларе перед одром покойного моего батюшки. — Тут лицемер очень кстати издал рыдание и закончил: — Я поклялся босиком и с вервием на вые[8] подняться на Монте-Субазио и вознести молитву Господу у гробниц великих подвижников милосердия. С позволения его светлости я хочу сдержать клятву.

Когда герцогу передали ответ Пейроля-сына, он растрогался и воскликнул:

— Какое благородное сердце!

И распорядился, чтобы юноша тотчас же после паломничества получил должность отца.

— Такова моя воля, — сказал государь, — и я надеюсь, что мой наследник не нарушит ее, когда я упокоюсь рядом с возлюбленной моей супругой.

Никто не посмел возразить умирающему, но все подумали:

«Если герцогом станет Карл-Фердинанд, он, конечно, сделает все так, как ему заблагорассудится. Храни нас Бог от такого государя!»

Возвращаясь из собора святого Павла, где под тяжелыми каменными плитами остался лежать Пейроль-отец, Антуан довольно потирал руки.

«Как важно иметь хорошее чутье, — думал он. — Теперь мне предстоит сыграть на двух досках две партии. Да еще какие партии! Если герцог Мантуанский унаследует владения и богатства своего тестя, он будет в немалой степени обязан этим мне. Да-да, ваша светлость, мне! Ведь, перебирая вещи покойного отца, я случайно наткнулся на пузырек с известным снадобьем — и вы, конечно, согласитесь, что только моя совершенная преданность вашей светлости помешала мне открыть герцогу Гвасталльскому, какой недобрый ветер занес „эликсир Медичи“ к нему во дворец.

Допустим, однако, что герцог Мантуанский выставит меня вон, ибо, зная, что тесть его при смерти, не захочет вспомнить, чем он обязан тому, кого сегодня опустили в склеп. Ну что же, тогда Антуан вернется, совершив паломничество, к умирающему государю, который так благоволит к нему…

Решительно, какая блестящая мысль — поклониться гробницам святых Франциска и Клары!»

Обдумав свой следующий ход в обеих партиях, Пейроль под благовидным предлогом покинул общество соболезнующих придворных и наудачу углубился в городские кварталы, населенные беднотой.

Он очутился в лабиринте узких зловонных улочек. На окнах домов сушилось белье, в ручье посреди мостовой играли милые, точно амурчики, дети, через улицу окликали друг друга и перемигивались хорошенькие девушки с ангельскими личиками, а в подворотнях шныряли хмурые, подозрительного вида оборванцы…

Гасконец положил руку на эфес шпаги. Он неплохо владел ею и при случае мог защитить себя, однако забавы такого рода были ему не по душе — он предпочитал действовать хитростью.

Увидев у себя на пути тратторию[9], Антуан решил: «Зайду-ка я сюда. Я хорошо говорю на языке Данте, и не будь мне черт приятель, если я не найду здесь того, что мне нужно!»

Родина Вергилия, Мантуя издавна слыла прочнейшей из крепостей Италии, а мантуанцы всегда были склонны к предпринимательству: с древних времен в городе существуют текстильные и канатные фабрики, селитряные заводы и типографии, которые приносят прибыль и поныне.

С 1328 года Мантуя принадлежала роду герцогов Гонзага — и благоденствовала при них до той поры, когда бразды правления перешли в руки Карла-Фердинанда IV — того самого, к которому устремился младший Пейроль.

Если вы хотите составить впечатление о Мантуанских Гонзага, стоит только зайти в храм Санта-Мария делла Грациа и осмотреть их надгробия, достойные королей.

Истинное чудо являет собой и герцогский дворец — Палаццо дель Те, который строил Джулио Романо, друг и ученик самого Рафаэля. Романо был искуснейшим живописцем и зодчим; если бы папа не ценил выше всех Рафаэля, он бы, возможно, решил доверить работы в соборе святого Петра и в Ватикане именно Джулио.

Живя в этом редкостно роскошном дворце своих предков, Карл-Фердинанд, однако, ощущал себя нищим. А уж как ему досаждали кредиторы! Разумеется, его светлости не грозила долговая тюрьма и распродажа имущества, но никто не хотел уже поверить ему в долг и ссудить его деньгами. В долг дают лишь людям обеспеченным, а герцог Мантуанский последние два-три года таковым не являлся.

— La mattina una messetta, L'apodinar una bassetta, e la nolle una donnetta, — часто повторял он присловье, означающее: «Утром — месса, днем — игра, вечером — любовь». Герцог строго соблюдал это венецианское правило веселой жизни.

Вступив во владение отцовским наследством, он тут же стал черпать полными горстями из сокровищниц дворца. Ничто он не считал чрезмерным роскошеством или расточительством. Скоро по всей Италии заговорили о щедрости Карла-Фердинанда, легкости, с какой он разбрасывал флорины, — и вот блестящего герцога Мантуи окружил поистине королевский двор.

Ищущие приключений или пропитания господа; всякие чародеи, алхимики, шуты; художники, скульпторы, музыканты, которые наперебой предлагали свои услуги по части росписи помещений, ваяния и лепки, постановки опер; актрисы, танцовщики и танцовщицы, стремящиеся перещеголять друг друга; само собой, доступные женщины, обманутые мужья, девицы, жаждущие заполучить богатого и щедрого друга, — вот кто был в свите Карла-Фердинанда IV.

Вся эта публика его тешила, льстила ему, ела, пила, любила за его счет и ловила золото, сыпавшееся из холеных рук его светлости. Мантуя стала самой веселой столицей в Европе — двор Людовика XIV рядом с ней показался бы унылым. Все проводили время в непрерывных удовольствиях, развлекая себя звуками мандолин, балетами, фейерверками, а главное — мимолетными галантными приключениями.

Такова была жизнь при дворе его светлости, меж тем как вне его дело обстояло иначе. Никогда до этого ни один из Гонзага не возбуждал у подданных такой ненависти. Бедняки проклинали герцога. Купцы желали погибели злодею, разорявшему их непомерными налогами. Слуги Божьи осуждали его беспутство, скандальные любовные похождения, а более всего ночные оргии, которые стали притчей во языцех. Добродетельные же матроны винили его в том, что непотребным поведением он оскорблял свою супругу Винченту, черноволосую дочь герцога Гвасталльского.

Бедная Винчента! Уж она-то никак не заслужила подобного обхождения!

На шестнадцатом году жизни, чистая, как свежераспустившаяся лилия, она уступила пылким ухаживаниям своего кузена Карла-Фердинанда — тем более что перед глазами у нее был пример сестры Дории, которая теряла голову от блаженства, слушая, как у ног ее вздыхает молодой французский дворянин Рене де Лагардер. Обе четы были обвенчаны в один день.

Винчента пренебрегла предостережениями отца, не одобрявшего этот союз: он-то хорошо знал пороки и слабости герцога Мантуанского. В сердце девушки скорее нашли отклик благодушные мечтания матери, которая говорила:

— Карл-Фердинанд еще так юн, твоя любовь преобразит его! Разве он сможет противиться силе твоего ума, твоему обаянию, молодости, красоте? Ты станешь его ангелом-хранителем…