– Добежать бы до булочной, – сказала жена, – в доме хлеба нет ни куска. И на вот, заодно двадцать пять рублей разменяй.

– Хорошо, – сказал я. – Два батона и половинку черного? Ставь суп разогревать.

– И не задерживайся нигде!

– Ладно, Танюшка. Сейчас без четверти – в пять буду. Напротив только загляну. Вдруг коньяк дают.

Но я не добежал до булочной. Меня подстрелили раньше.

Сначала, еще в подворотне, остановил милиционер. Он был с огромным «демократизатором» на левом бедре почему-то кобурой – на правом.

– Сюда нельзя, – сообщил он коротко.

– Чего это? – удивился я.

– Работают там, – все так же коротко и уже совсем непонятно объяснил он. Достал из кармана пачку дефицитнейших сигарет и неторопливо закурил.

Я выглянул в переулок. Он был оцеплен со всех сторон. Справа, у перекрестка, толпились какие-то люди, машины и торчал посреди улицы невесть откуда взявшийся ларек «Союзпечать». Никогда здесь не было этого ларька.

– Вам куда? – спросил милиционер.

– Да мне до булочной только. Вон она, – я показал рукой на ту сторону перекрестка.

– В обход, – резюмировал он.

– Долго, – пожаловался я. – Жена ждет.

– Смотрите, – сказал он неопределенно.

И я рванул вдоль по переулку.

Тут-то и началась стрельба.

Толпа у перекрестка рассыпалась. Взревели моторы. Зазвенели, разбиваясь, стекла. Откуда стреляют, было непонятно. Я инстинктивно пригнулся и побежал как можно ближе к стене дома. Крики и выстрелы не прекращались.

Добежав до угла, я был вынужден отлипнуть от стены и, максимально ускорившись, пересекать площадь по диагонали. Я говорю «площадь», потому что это действительно маленькая площадь, с нее уходят пять переулков, а не четыре, как с обычного перекрестка. Есть такая в Москве.

Машина, потрепанная пятерка-«Жигули», появилась сбоку и совершенно внезапно. Взвизгнули тормоза. Я косо обернулся и вильнул в сторону, не снижая скорости бега. В этот момент грохнуло еще несколько выстрелов. Что-то толкнуло меня в плечо, а затем – в голень. И я упал. Но уже через какие-то секунды был подхвачен и буквально вброшен в машину, в тот самый «жигуленок», на заднее сиденье. А открывший переднюю дверцу спихнул водителя вправо, тот неловко завалился на бок, уронил голову на щиток, и я с ужасом увидел застывшие глаза и большую с запекшимися краями дырку у него во лбу. Рядом со мной плюхнулся еще один человек, по счастью, живой.

Все это происходило так быстро, что соображать было просто некогда. Да и от боли, признаться, темнело в глазах. Машина тронулась, за ней бежало сразу несколько милиционеров. Потом один из них остановился и принялся стрелять в нашу сторону с двух рук, как Бельмондо. Две или три пули щелкнули о багажник. Потом, поорав тормозами в тишине переулков, мы выскочили на Садовую и понеслись с уже совершенно безумно скоростью. Труп от резких поворотов сполз на пол и лежал там очень тихо.

– Едут? – спросил водитель, не оглядываясь.

– Едут, – ответил сидящий рядом со мной и глядящий назад неотрывно. Это был крепко сложенный парень лет двадцати пяти, весь «вареный».

Водитель выругался.

Мне было отчаянно больно. Я посмотрел на свое левое плечо. Рубашка промокла насквозь, из-под короткого рукава темные струйки сбегали вниз до самой кисти. Левая штанина джинсов ниже колена тоже была бордовой и прилипла к ноге.

– Дурак, сказал «вареный», явно обращаясь ко мне, – не мог другую рубашку надеть?

– А что, – поинтересовался я, – теперь стреляют во всех, на ком красные рубашки?

– Он еще шутит! – хмыкнул водитель. Потом спросил: – Очень больно, Кирюха?

Я догадался, что это я – Кирюха, и ответил:

– Очень.

– Скоро приедем, – успокоил он.

Мы мчались, как сумасшедшие, и количество преследовавших нас милицейских машин возрастало на каждом перекрестке.

– Куда приедем? – полюбопытствовал я простодушно.

– А тебе куда надо? – улыбнулся «вареный».

– Да мне вообще-то только в булочную, – признался я честно.

Они оба захохотали. Оценили юмор.

Потом от очередного резкого поворота я на какое-то время потерял сознание, а очнулся, когда, со страшным скрежетом «поцеловав» стенку, мы влетели во двор и зарылись между двух мусорных контейнеров.

– Идти можешь? – спросил «вареный», выскочив наружу и распахивая передо мной дверцу.

– Постараюсь, – сказал я и, морщась от боли, вылез.

Но пришлось не идти, а бежать, и в подъезде я упал, сраженный одним видом крутой лестницы. Они меня подхватили, причиняя еще большую боль, и понесли. Через пустую квартиру которую «вареный» открыл ключом, мы проникли на другую лестницу, широкую и гулкую, миновали старинный парадный подъезд и на улице загрузились в лимузин со шторками и затемненными стеклами, кажется, «ЗИЛ». И когда глаза пообвыклись в полумраке я увидел, что «вареного» с нами нет, тот, что был за рулем «Жигулей» сидит теперь впереди, рядом с шофером, а справа о меня располагается смуглый восточного вида человек в темных очках и строгом костюме, слева же – симпатичная девушка в короткой юбке и легкой кофточке. Ехали мы теперь не торопясь, о погоне не могло быть и речи.

– Сильвия, – сказал смуглый, не поворачивая головы, – помоги человеку. Видишь, он весь в крови.

Девушка кивнула, полезла в свою сумочку, достала скальпель и ловко распорола мне рукав рубашки и левую штанину.

– Откуда он, Гуня? – спросил смуглый у бывшего водителя «Жигулей», имея в виду, надо полагать, меня.

– С корок пятого.

– А-а, – протянул смуглый и что-то спросил на незнакомом языке.

Никто ему не ответил, и я покрылся холодным потом: вопрос был ко мне.

– Спокойно, малыш, – сказала Сильвия, решившая, что это она сделала мне больно.

Смуглый снял очки. Белки его глаз казались ослепительными. Зрачки сливались с радужкой. Он сверлил меня взглядом и четко, по слогам произносил фразу, звучавшую для меня полнейшей абракадаброй.

Переход на русский был внезапный.

– Ты куда бежал-то, фуцин?

Последнее слово я не понял, но понял, что врать глупо, и я сказал:

– В булочную.

Здесь публика была другая – никто не засмеялся.

Все помолчали. Потом смуглый подытожил:

– Накладка.

– Убрать? – деловито поинтересовался тот, кого звали Гуней.

– Не здесь, – уклончив ответил смуглый.

В этот момент Сильвия достала шприц, и, еще не почувствовав укола, я вновь потерял сознание.

Пришел в себя от ласковых поглаживаний по ноге. Боль отступала.

– Да не возись ты с ним, – ворчал Гуня. – Он уже, считай, жмурик.

– Тихо ты, он очнулся, – отвечала Сильвия.

– А я и ему скажу. Слышь, парень ты, потянул локш. Понимаешь? Ну, то есть дело твое – труда. Не подфартило. Бывает. Так пусть девочка отдохнет, чем тебя ходить. А?

– Да пошел ты!.. – обозлилась Сильвия. – Проживу как-нибудь без дурацких советов. Этим… приговоренным к смертной казни, исполняют же их последнее желание.

«Хороший разговор, – подумал я. – Что же дальше будет? И так подумал, словно все это меня и не касалось Сознание заволакивало приторным туманом подступающей слабости. Боль уходила. Сильвия сидела у меня в ногах и доступными ей способами лечила мой измученный организм. Ее пальчики и ее губы поистине творили чудеса.

Внезапно заговорил молчавший всю дорогу шофер:

– Почти приехали. Так что судьбу этого чудака будет решать шеф. Вопросы есть?

– Вопросов нет, кивнул смуглый.

Сильвия не имела возможности ответить, а Боб длинно и злобно выругался.

Мне стало совсем хорошо. Не болели уже ни рука, ни нога.

– Сильвия, – прошептал я, – после этого можно и умереть.

– Дурачок, – сказала она с нежностью и тихо засмеялась. Совсем как моя Танюшка.

И мне стало безумно стыдно. Я вспомнил, что вышел всего лишь за хлебом, что она ждет меня. Волнуется, злится, куда я опять пропал, наверняка думает, что стою в очереди за вином, а суп уже разогрелся, он уже кипит, и Танюшка забыла его выключить, ах, господи, он же будет невкусным, суп нельзя кипятить, и Лидочка уже пришла с тренировки и спрашивает, где папка, а папка – раненый! – сидит в правительственной машине развлекается с чужой женщиной и едет туда, где его должны убить… Черт возьми, да сколько же времени прошло?!