При первом же шаге по Тоннелю по всей его длине вспыхнул свет, а в глубине заработала телекамера, и на параллельном экране можно было видеть яс удаляющегося, а набегающего Джонсона. Потом удаляющийся Джонсон пропал (это закрылись двери) и появился шов (это включилась камера на внутренней стороне дверей). Джонсон бежал, и зрелище было завораживающим: Волжин даже не представлял себе, что всего какая-то секунда разницы от обычных результатов спринтеров прошлых лет дает такой потрясающий зрительный эффект. Черные ноги Джонсона мелькали, как у хорошего рысака, от них рябило в глазах.

А потом он вдруг оступился не чуть не упал.

Волжин зажмурился. Густафссон вскрикнул, словно его ударили. Мацуоки уронил очки и мучительно щурился, глядя на экран. У Брайта воротничок рубашки промок насквозь. Эльза Гудинес упала в обморок.

А Джонсон снова бежал как ни в чем не бывало, Джонсон летел, Джонсон молотил по тартану красивыми, мощными, стройными ногами. И даже казалось, что он ускоряется, стремительно и неуклонно. А что он сделал на финише, никто не понял. Наверно, это и был тот самый финишный нырок Джека Фаста, потому что больше всего это напоминало плохо склеенный фильм с пропущенными в середине кадрами, и на только что бешено мелькавшем табло секундомера вдруг замерли цифры: 8,18.

А когда Джонсон уже отключал автоматику в полном соответствии с Инструкцией Дэммока, люди в палатке все еще стояли, не в силах ни тронуться с места, ни даже произнести хоть что-нибудь. Густафссон прослезился. Огромный рыжеусый Густафссон вытирал рукавом слезы. А маленький Тохиро Мацуоки вздрогнул и, задвигавшись первым, принялся искать в траве свои руки. И только тут все заметили, что Эльза Гудинес, очаровательная Эльза Гудинес лежит без сознания, разбросав в стороны руки.

Видеофон в кабинете Волжина не смолкал ни на минуту. Комитет по охране Зоны Тоннеля был временно превращен в комитет о ее ликвидации и реализации ценностей, так что работы у председателя хватало. Но звонили почему-то все время не по работе. Сначала позвонила дочка. Раскрасневшаяся после тенниса, она была одета в белую маячку и короткую юбчонку и все еще держала в руках ракетку.

– Папахен! – закричала она. – Сегодня Джонсон обедает у нас! Ты слышишь меня? Когда мы были вчера в отеле, я его позвала, и он сразу согласился. А ты уже уехал тогда.

– Ты матери-то сказала? – спросил Волжин.

– Да. Мама не против. Слушай, папахен, Джонсон рассказал мне, для чего ему девять миллиардов. Он собирается создать по примеру Хьюстона спортивные центры во всем мире. Оказывается, он возглавлял подпольное движение «Спортсмены мира – за идеалы спорта», а теперь движение станет легальным. Ты представляешь, папахен, какую поддержку получит Джонсон по всей планете после своего подвига?!

Как раз что-то подобное Волжин и представлял себе.

– Постой, галка, – сказал он дочери. – Ты это серьезно?

– Ну, – растерялась немного дочка, – если он мне серьезно говорил…

– Хорошо, – перебил Волжин, мыслями он был уже далеко. – Я тебе сам потом перезвоню.

«Надо связаться с Клодом Дюкерком», – подумал он.

Клод Дюкерк был председателем Международного комитета по контролю. Но позвонить не удалось. Видеофон снова просигналил, и на экране появилась Эльза Рудинес.

– Синьор Волжин, доброе утро. Поздравьте нас. На сегодняшнем заседании Совета проект директивы ВКЗ о полном запрещении профессионального спорта приобретет силу международного закона, – она всегда любила говорить напыщенно. – Я уже знаю мнение большинства членов Совета. Ваш голос не станет решающим. Так что отныне на один миллионер не сможет финансировать спортивные клубы старого образца.

«А миллиардер?» – чуть было не спросил Волжин и вдруг почувствовал, что ему перехватило дыхание.

– Прости, синьора, – сказал он, – мне что-то нехорошо. Я перезвоню вам попозже.

– Нехорошо – это по моей части! – Эльза была весьма игриво настроена.

– Простите, синьора, но мне кажется, это не совсем тот случай.

И Волжин отключился. Некоторое время он сидел, пытаясь собраться с мыслями и тупо глядя в серое стекло, а потом под аккомпанемент звонка на экране появилось лицо жены.

Жена интересовалась, как принимать Джонсона, кого звать еще, пускать ли журналистов, жаловалась на нехватку времени и спрашивала, но боится ли он, то есть Волжин, за Галку, не слишком ли она увлекается этим сомнительным героем.

Волжин отвечал невпопад и иод конец уже традиционно извинился и пообещал перезвонить сам.

Следующим был Брайт.

– Старик! – заговорил он. – Слушай, что я тебе расскажу. Ты обалдеешь. Ты, наверно, думаешь, что подтвердилась шутка Корвадеса и под Тоннелем ничего не оказалось. Так вот: там было не двести пятьдесят мегатонн, а п я т ь с о т. Ты представляешь, каков мерзавец, этот Дэммок!

– Сколько? – равнодушно переспросил Волжин.

– Пятьсот.

– Изрядно.

– «Изрядно»! – обиделся Брайт. – Да это черт знает что!

– Слушай, Джонни, – сказал Волжин, – вы все так часто звоните и все говорите на разных языках. Я уже ничерта не соображаю. Я тебе сам позвоню. Попозже. Хорошо?

Брайт исчез, а вместо него как-то странно (вроде бы и звонка даже не было) возник на экране Джексон.

– Игорек, – сказал он («Какой я ему, к черту, Игорек?», – подумал Волжин), – хочешь я подарю тебе девять миллиардов долларов? У меня тут в номере случайно обнаружились лишние девять миллиардов. Тебе не нужны?

Джонсон говорил по-английски, и это было очень странно.

– Ты что, Боб? – спросил Волжин. – Ты пьяный, что ж?

На это Джонсон разразился потоком трудно переводимой испанской брани, и в этой словесной помойке отчетливо была различимы только тря имени: Иисуса Христа, девы Марии и Эльзы Гудинес. Потом Джонсон внезапно иссяк и продекламировал по-русски: 

Это были стихи Джеймса Тайлера в его, волжинском переводе, и он никогда не думал, что они могут так звучать, как звучали сейчас в устах пьяного спринтера.

– Знаешь, Игорь, что я хотел сказать им всем сегодня вечером, когда они сядут у экранов своих стереоящиков и будут пялить на меня глаза?

Джонсон поправил на шее воображаемый галстук, прокашлялся и вдруг закричал, как на митинге:

– Я! Последний спринтер уходящего мира! Призываю всех, кто еще не окончательно погряз в мелких заботах о своем здоровье и благополучии: спасите спорт! Спорт умирает, но он безумно хочет жить. Спасите его. Начните все с начала. Еще не поздно. Каждому из вас, кто захочет стать настоящим профессионализм спортсменом, я, Роберт Джонсон, буду платить деньги, хорошие деньги, и уж я научу вас, как надо отдавать спорту всего себя, всего без остатка. Спорт не признает компромиссов. В спорте надо раствориться. И тогда он щедро вознаградит тебя за твою преданность. Я, Роберт Джонсон, призываю всех создавать новые настоящие спортивные клубы! Я, Роберт Джонсон, буду финансировать эти клубы! И это будет прекрасно. Но все зависит от вас. Судьба спорта в ваших руках, люди планеты! Спасите спорт! Ради красоты, ради силы, ради отчаянного духа борьбы, ради счастья – величайшего на свете счастья преодоления предела – спасете спорт! К этому призываю вас я, последний спринтер уходящего мира.

А теперь, Игорь, я ничего им не скажу. Ничего. Так тебе нужны девять миллиардов, или я их выбрасываю?

– Нет, Боб, – сказал Волжин, – мне не нужны эти деньги.

– Хорошо, – Джонсон достал откуда-то из-за кадра бутылку виски и, сделав большой глоток, спросил: – А выпить ты не хочешь? Ах, да, ты же в телевизоре! Тогда давай поиграем.