Я старалась заботиться о тебе. Придумывала, что у меня болит голова, и прятала под языком маленькие таблетки, которые давала мне мама, затем выплевывала их, пока они не растаяли, и складывала сушиться в бумажную салфетку, спрятанную в ящике. Я советовала тебе проглотить их сразу, как только почувствуешь, что чернота наступает. Тайком я рылась в аптечном шкафчике, находила там много других разноцветных таблеток, воровала одну или две, разрезала на мелкие кусочки, и, найдя в кухонном шкафу среди разноцветных банок красные, желтые, оранжевые душистые цукаты, по чуть-чуть смешивала их с таблетками, заворачивала в бумажки и складывала в коробку для обуви. Я надкусывала или облизывала их, пытаясь по вкусу и запаху определить силу и действенность, и нумеровала квадратики цифрами от одного до десяти, чтобы ты мог воспользоваться ими, когда темная тень снова нависнет над тобой, именно так ты однажды описал мне ее.

Иногда родители отводили меня к пожилой негритянке, которая присматривала за мной, когда я была маленькой. Конечно, я помнила сказки, которые рассказывала мне эта колдунья из Западной Африки, именно поэтому однажды я осмелилась спросить, не знает ли она какого-нибудь чудодейственного средства, магического заклинания, чтобы избавиться от плохих снов. Я думала, что негритянка не слушает меня, поскольку занята чисткой картофеля, сидя у края стола, но неожиданно она подняла голову и, прищурив глаза, внимательно посмотрела на меня. Потом встала, вытерла руки полотенцем и ушла в комнату. Когда она вернулась, то положила мне в руки маленький тряпочный мешочек, похожий на те, которые мама, наполнив лавандой, раскладывала по шкафам, только от этого исходил незнакомый сильный и едкий запах, который взволновал меня и вызвал какие-то странные эмоции. Певучим голосом негритянка сказала мне:

— Возьми, это убережет тебя от любого сглаза, только не показывай родителям, им это может не понравиться.

Я робко поцеловала ее в щеку, это было в первый и последний раз, потому что однажды она переехала, никого не предупредив, и я больше никогда не видела ее.

Я сохранила этот мешочек и оставляла его тебе каждый раз, когда уходила в школу, и часто по возвращении находила тебя спящим, крепко зажавшим мешочек в руке или в зубах. Не знаю, какую стену из сухой глины и дерева возводил вокруг тебя этот запах.

Но этого было недостаточно. Отныне мы никогда не были одни — что-то жило рядом с нами, какое-то странное животное, которое питалось нашими словами, словно молоком. Оно росло, росло и стало наконец чудовищем, но мы уже не были его хозяевами. Оно притаилось внутри тебя — между висками, в твоей худой груди, мы продолжали защищать его, кормить и прятать его следы, чтобы оно оставалось безмолвным, потому что знали: в тот день, когда другие обнаружат его присутствие, все будет кончено для нас. Мы неловко нахваливали его, постоянно боясь, что его острые зубы оторвут нам руки; его рычание раздавалось в ночи; с каждым днем оно занимало все больше места, а ты весь сжимался, жалобно рыдая от страха. Я ли взрастила его в тебе, я ли зародила это ничтожное, крошечное, слепое и глухое животное, этого мягкого, как бархат, маленького хищника, который постепенно пожирал тебя?

Я долго выбирала, что тебе принести. Вынула сверток из-под кровати, развязала узел и развернула покрывало на полу; Адем спал, Мелих был в школе, но я все равно заперла дверь на ключ. Все было старым и поношенным — твои крохотные распашонки, твоя бутылочка с изжеванной соской, но пару маленьких туфелек, ты, похоже, совсем не носил. Там же были мои старые маскарадные костюмы: платья, вырезанные из покрывала, огромный, сшитый из шторы плащ, черный с одной стороны и усеянный огромными оранжевыми цветами с другой, как настенный гобелен; странные шляпы из фетра или картона, фальшивые бусы, которые мама делала сама из жемчуга, камешков, перьев — из всего, что я притаскивала с прогулок. Я просила ее сделать мне украшения, и она соглашалась, взяв клей и нитку; и я носила весь мой мир на шее. Все это было старым, тусклым и каким-то грязным. Я выбрала несколько вещей — маленькие туфельки, бутылочку, плащ, тряпочную сумочку — и снова завязала сверток. Засунув его под кровать, я положила оставшиеся вещи в пакет. Потом пошла в комнату Мелиха, я знала, что его там нет, но все равно, задержав дыхание, долго стучала в дверь, прежде чем нажать на ручку. Карусель лежала на столе возле клетки с мышью, и я осторожно завернула ее в плащ. Мышка вылезла из своей норки и, встав на задние лапки, жалась к дверце, шевеля мордочкой. Сквозь прутья решетки я тихонько толкнула ее пальцем, чтобы она убежала, как будто я боялась, что потом она сможет рассказать то, что видела.

Кармин открыл свою дверь в тот момент, когда я спускалась по лестнице. Никогда раньше он не пытался остановить меня, когда я проходила мимо, но и я почти никогда не уходила, не постучавшись к нему и не спросив, не нужно ли чего-нибудь, на этот раз он должен был услышать по темпу моих шагов, что я не остановлюсь. Вид у него был смущенный, он натянуто улыбался, гладя по голове свою собаку.

— Я подумал, не свободны ли вы, — сказал он. — Мне хотелось бы вернуться в парк, поработать над набросками. Теми, возле пруда.

— Не сегодня, сегодня я не могу. Адем попросил меня подменить кого-то в отеле, — торопливо добавила я, — дневной дежурный заболел, и я…

Он махнул рукой, прерывая меня, отступил на шаг и, закрывая дверь, сказал, не переставая улыбаться:

— Конечно, ну тогда приходите, когда освободитесь.

Жозеф проскользнул в приоткрытую дверь и, виляя хвостом, начал обнюхивать сумку. Кармин уже протянул руку, чтобы схватить собаку за ошейник, но приостановил свой жест, поднял руку и чуть дотронулся кончиками пальцев до сумки.

— Оттуда пахнет прошлым. Это старые вещи, которые вы собираетесь выбросить?

Тогда и я почувствовала запах плесени, запах влажного сумрака, похожий на тяжелый подвальный воздух, поднимавшийся из внутреннего двора в ту ночь, когда я застала Кармина сидящим на площадке. Я зажала рукой сумку из страха, что все вдруг упадет и рассыпется в пыль, в горсти бурого праха на дне сумки. Я не ответила на его вопрос, и он наконец поймал собаку за ошейник и затащил внутрь.

— Может быть, завтра, — сказала я. — Если не буду нужна Адему, я узнаю это сегодня вечером…

— Конечно, — повторил он и закрыл дверь.

Минуту я стояла неподвижно возле закрытой двери с тяжелым сердцем и странным ощущением, что это мне было в чем-то отказано. Потом я услышала, как Жозеф тихо скребется в дверь, — он знал, что я все еще стою на пороге, — после чего я повернулась и ушла.

Парк был безлюден. Я вошла через центральные ворота и долго бродила по аллеям. Сегодня не было ни толпы, ни сумасшедшего певца, рассказывающего о приключениях сына короля, ни тебя, сидящего на краю пруда, опустив ноги в воду и готового тотчас сбежать. Осторожно прижав сумку к груди, я снова и снова обходила лужайки. И с ужасом думала о том, что страх быть пойманным заставил тебя исчезнуть, а может быть, ты спрятался в лесу, между деревьев или следил сейчас за мной, скрываясь в полумраке. Мне не хватало смелости зайти в эту синюю ночную тьму, в эту тишину, которая — кто знает! — несла чудеса или опасность.

Тогда я остановилась на опушке и стала знаками звать тебя. Сначала я шептала твое имя, надеясь, что ты прочтешь его по моим губам, потом выкрикнула громко. На мгновение я задерживала дыхание и напрягала слух, проходила двадцать шагов вглубь и начинала звать и манить снова, потом еще двадцать шагов и еще двадцать. Мне вспомнилось, что я так же искала тебя, когда мы были детьми, с той же упорной, почти математической последовательностью, когда ты прятался и не желал отзываться, играя в прятки. Ты был ветром и едва шевелил траву, ты был пустотой, ты был светом — так ты говорил мне, когда я наконец находила тебя. Я ругала тебя, потому что часами искала с нарастающим страхом, боясь, что ты исчез навсегда, что не можешь вернуться или по каким-то тайным причинам решил навсегда остаться воздухом или пустотой, и тогда мне пришлось бы искать тебя в каждом атоме света, в каждом лучике солнца.