Намазав хлеб маслом, я поставила тарелки на стол, но прежде, чем вложить приборы ему в руки, посмотрела на него. Его волосы сильно отросли, они вились вокруг шеи и закрывали уши. Кармин положил руки на стол, и я заметила, что ногти у него тоже длинные и немного грязные, что было так необычно для него. Я вынула ножницы из кармана.

— Вы все равно не сможете есть прямо сейчас, все очень горячее. Разрешите, я подстригу вам волосы и ногти, — сказала я немного резко, боясь, что он откажется.

Кармин иногда говорил, что это не входит в мои обязанности, что он может прекрасно сходить в парикмахерскую, через несколько улиц отсюда, но правда заключалась в том, что мне просто нравилось держать его руки в своих, подстригать ему ногти, заботиться о его теле. Мне нравилось стричь его волосы, которые скользили между моих пальцев, а потом тихо падали на пол. Я сметала их метелкой в совок и, ничего не говоря ему, складывала в маленький тряпочный мешочек. Не знаю почему, но мне казалось, ему будет приятно однажды обнаружить этот мешочек с волосами, как напоминание о прошлом, обо всех тех днях, когда я держала его голову в своих руках. И, повязав полотенце вокруг его головы, я довольно ловко подрезала ему волосы. Было слышно только поскрипывание ножниц и тихое сопение Жозефа, лежавшего под столом. Кармин поднял голову, наши лица разделяли всего несколько сантиметров, но его невидящий взгляд лишал эту близость чего-то неприличного, хотя, быть может, и не лишал. Иногда я опускала глаза и видела его покрытое оспинками лицо, его крупные, не лишенные красоты черты — его веки были длинными, нежными, почти прозрачными. Его молочно-голубые неподвижные глаза никогда меня не смущали — ему понадобилось много времени, чтобы наконец снять передо мной свои очки, однажды я неловко попросила его об этом, сказав, что нахожу его глаза красивыми. Я думала, но никогда не говорила ему об этом, что таких глаз, как у него, никогда прежде не видела, они были похожи на странные драгоценные камни. Казалось, он был тронут, и при каждом моем приходе снимал очки. Когда я взяла его руку, чтобы подстричь ногти, он машинально погладил мою ладонь большим пальцем, но вовремя остановился.

— Вы что-нибудь слышали о человеке, который живет в парке? — спросила я безразличным тоном.

Он покачал головой.

— Нет. А кто он?

— Я и сама не знаю. Я слышала, как женщины в мясной лавке говорили, будто у него есть что-то вроде маленького кукольного театра, и что он еще ухаживает за пони. Ну, знаете, за пони, которые катают детей. Я думала, может, кто-то рассказывал вам о нем.

— Нет, — повторил он, и я не стала настаивать, ведь если кто-то и мог разгадать самый тайный, самый скрытый секрет, так это Кармин.

Я собрала обрезки ногтей и выбросила их в корзину, потом вложила вилку в его ладонь. Я знала, что он ждет, когда я уйду, чтобы начать есть.

— Хотите, я включу музыку? — спросила я.

— Да, пожалуйста.

Я включила радио, звякнула ключами в кармане халата и направилась к двери, проведя рукой по его плечу. Когда я выходила из кухни, он спросил:

— С вами все в порядке?

Я остановилась и удивленно повернулась к нему, но он сидел, склонившись над чашкой, и помешивал ложечкой кофе.

— Конечно, почему вы спрашиваете?

Он ничего не ответил, а только пожал плечами. Прежде чем уйти, я пожелала ему доброй ночи. И только поднимаясь по ступенькам, подумала, что, быть может, он понял, что я не стригла бы его, если бы не была грустна или взволнованна, что для меня это было единственным средством приблизиться к нему или неважно к кому; и эти жесты, такие незначительные по своей сути, утешали меня, как если бы я поцеловала его.

Меня разбудил странный звук, похожий на потрескивание крошечных копыт, бегущих по тонкой, тоньше грифельной дощечки, поверхности, словно невесомые лошадки неслись к горизонту по парящей в воздухе дороге. Я открыла глаза и увидела тебя стоящим на коленях возле кровати, и моей первой мыслью было: как быстро ты пришел, как быстро ты сам нашел меня и как ты смог проникнуть через запертую на ключ дверь.

— Посмотри, — прошептал ты.

Возле тебя стояла игрушечная карусель, такая маленькая, что ты мог бы обхватить ее двумя ладонями. Когда-то ярко раскрашенная розовой, голубой и золотой краской, она уже облупилась от времени. Нет, лошадки не неслись к горизонту, они были насажены на тонкие металлические стержни, и их парящие ноги не касались пола. Этот потрескивающий звук исходил из самого сердца карусели, из ее старого механизма. Я помнила, что раньше бег лошадок сопровождался музыкой, но со временем металлические колесики и пружинки заржавели, и музыка исчезла.

Ты осторожно взял карусель и поднес к моему лицу. Три лошадки были без всадников, на двух других сидели человечки — простые деревянные или гипсовые фигурки, закутанные в кусочки ткани. На их крошечных лицах были нарисованы глаза и широко открытые, непонятно, от страха или восторга, кричащие ротики. Первый человечек сидел на лошади спиной и тянул ручки к следующему всаднику, а тот тянулся к нему. Но ручки были слишком короткими, и всадники были обречены так и скакать всю жизнь, не имея возможности соединиться. Ничто в жизни не было мне более знакомым, чем эта грустная картина.

Я оторвала взгляд от карусели и посмотрела на тебя. Выражение твоего лица было так же непонятно, как лица скачущих на деревянных лошадках человечков, растерявшихся от испуга и восхищения. Протянув к тебе руку, я вдруг обнаружила, какой большой она выглядела рядом с твоим лицом — пальцы касались виска, а подбородок помещался в ладони; я была такой большой, а ты таким маленьким. Твои узкие плечи были похожи на неразвившиеся крылья маленькой птички, и мне вдруг показалось, что это маленький бескрылый ангел охраняет мой сон. Уже готовая спросить, как ты вошел, я вдруг резко проснулась, как если бы это видение предваряло совсем другой, далекий сон, и узнала Мелиха, сидящего возле постели.

На какое-то мгновение я перестала дышать: это была совсем не та комната, совсем не та кровать, и, главное, это был не ты. Мелих улыбался, поглаживая карусель кончиком пальца, и я поняла, что достаточно было этого ничтожного цоканья игрушечных копыт, чтобы заставить меня бродить среди снов, пытаясь с завязанными глазами приоткрыть заколоченные двери моей души. Еще я увидела вдруг это волнующее, мучительное сходство, которое раньше ускользало от меня, словно это резкое, отрывистое пение карусели было необходимо, чтобы я наконец заметила его. Все говорили, что Мелих похож на меня, и теперь я поняла почему. Светлые безучастные глаза, странная неподвижность черт, придававшая ему отсутствующий вид, даже когда он улыбался, — а улыбался он редко, — но на самом деле Мелих был вылитый ты. Никогда еще моя тоска по тебе не была такой пронзительной, как в тот момент. Я протерла глаза и постаралась улыбнуться.

— Где ты это взял, Мелих?

В ответ он улыбнулся и провел по лошадкам пальцем — на подушечке остался след густой темной пыли.

— Это подарок, — не без гордости ответил он.

— Чей подарок? — продолжала настаивать я.

Слегка волнуясь, он посмотрел на меня, затем молча отвел глаза и начал кусать губы, как делал всегда, когда готовился соврать. Я поймала его за подбородок, который начинал дрожать.

— Чей это подарок, Мелих?

— Не могу тебе сказать, — наконец выдохнул он. — Но можно оставить его себе?

Мне пришлось уступить, когда он, с глазами, полными слез, судорожно обхватив руками круглую крышу, прижал карусель к себе. Но как только он схватил ключ, чтобы завести ее, я взяла его за руку.

— Не надо, Мелих. Перестань, прошу тебя, перестань.

Наверное, мой голос дрожал, потому что он поднял голову и так неуверенно посмотрел, что у меня не хватило сил продолжать. Я шептала его имя: Мелих, Мелих, и этого было достаточно, чтобы он очень осторожно положил карусель на пол, залез на кровать и прижался ко мне. Зарывшись лицом в его волосы, я тихонько сказала: