Сколько ни думал над подобными вещами Лион, сколько ни ломал себе голову, он приходил к одному и тому же выводу, а именно: случилось именно то, что и должно было случиться…

Часто, очень часто Лион примерял подобные, совершенно малозначащие ситуации к самому себе, пытаясь ответить на вопрос: что было бы, если бы он… Ну, скажем, шел не по той стороне улицы, где он обычно ходит, а по другой?

Или если бы он проснулся сегодня не в восемь утра, как обычно, а в десять – неужели весь день его сложился бы как-то иначе?

А если бы день его был не таким, каким был, могло ли это повлиять на его дальнейшую жизнь?

Как ни ломал он себе голову, но ответить на такой нелепый с первого взгляда вопрос так и не мог…

Джастина была неприятно поражена той холодностью, тем равнодушием, с которым Лион воспринял известие о смерти ее студийцев – ни в чем не повинных Гарри и Мэри, погибших во время взрыва в районе стадиона «Уэмбли».

Равнодушие это проистекало не потому, что Лион по природе своей был черствым человеком – скорее наоборот (как и большинство немцев, герр Хартгейм в душе был очень сентиментален).

Просто, выслушав взволнованный рассказ своей жены о произошедшем, Лион сразу же понял: случилось то, что должно было произойти…

Нет, он не был фаталистом – таковыми, как правило, становятся или ненавидящие человечество люди, злые и ожесточенные, или люди, не умеющие разбираться в жизни и потому все валящие на злой рок, фатум…

При всем желании Лиона нельзя было отнести ни к первым, ни ко вторым.

Но, узнав о нелепой смерти подопечных Джастины, он понял: их смерть была предопределена; да, они должны были умереть именно в этот день, вместе…

Было ли это наказание за грехи?

Он не думал об этом; наверное, было раз все случилось именно таким образом, а не иначе.

За что?

Лиона это не интересовало; во-первых, он не знал погибших, а во-вторых – в этой ситуации его интересовали исключительно «причина» и «следствие»…

Как бы там ни было, но, наверняка, главной мыслью, к которой пришел Лион в старости, была мысль о неминуемой, обязательной наказуемости зла.

Зло неизбежно наказывается – и, как правило, не там, в загробном мире, но тут, среди живых…

Это, наверное, закон природы…

Если тебя постигло какое-то несчастье, то обвинять в этом следует только себя, и никого иного.

Иногда Лион колебался в своих мыслях, иногда верил в них куда горячее, чем кто-либо иной…

В такие минуты он часто открывал выдвижной ящик письменного стола, доставал оттуда толстую тетрадь в истертом кожаном переплете, листал пожелтевшие от времени страницы и читал записи покойного кардинала – они придавали ему уверенность в том, что он прав…

Старинные антикварные часы в кабинете, гордость Лиона, часы, которые он непременно показывал всем немногочисленным гостям, приходившим в этот дом, пробили половину третьего.

Но Лион даже не обернулся на их бой – теперь он был занят другим, и мысли его витали далеко от будничных забот.

Сегодня он был умиротворен и на удивление спокоен – да, сегодня они с Джастиной должны были пойти в комиссию по опекунству; сегодня они впервые увидят Уолтера и Молли, а может быть – как знать? – может быть даже заберут их с собой…

Все необходимые бумаги уже собраны, отнесены в комиссию и подшиты клерком в специальную папку.

Джастина согласна.

Возможно, она все это время только делает вид, что согласна?

Да нет, вряд ли…

Не такой человек Джастина – кто-кто, а Лион это знает наверняка.

Джастина, в отличие от многих других человек искренний…

За это, наверное, и полюбил ее Лион.

Впрочем, не то, не то: ведь Лион и сам не раз говорил, что нельзя любить человека за что-то конкретное, за какой-то определенный набор качеств – скажем, за то, что он искренен, беспристрастен, добр, великодушен, красив, умен, щедр, отважен…

За это можно только уважать.

А вот любить…

Любят не за что-нибудь особенное, любят лишь за то, что человек есть на свете… Нет, опять не то…

Любовь – это чувство неосознанное, слепое, темное…

Любовь – это какое-то взаимное тяготение душевных флюидов…

Так и у них с Джастиной. Уважают ли они друг друга? Несомненно.

Во всяком случае, Джастину есть за что уважать.

Уважает ли Джастина его?

Лион при этом мысленном вопросе лишь кротко улыбнулся – о, только не надо кривить душой, только не надо говорить самому себе: «хочется верить» или «надеюсь»…

Я ведь прекрасно знаю, что я значу для Джастины, и она знает, что значит для меня…

Я люблю и любим, но она ведь в добавок и уважает меня!

Он сидел у полураскрытого окна, спиной к свету, и косые лучи неяркого оксфордского солнца падали на его плечи, на его уже дряхлую, старческую шею.

Нет, конечно же, Джастина тогда в кафе покривила душой, сказав, что ему еще рано записываться в старики, а ведь это на самом деле именно так…

Надо бы подумать и об итогах…

«Да, Лион, ты слишком стар, чтобы не думать об этом – помнишь, ты ведь сам как-то сказал, что в твоем возрасте непростительно не думать о таких вещах…»

В тот день Лион был настроен философски; видимо, причиной тому была погода – солнечная, хотя и немного ветреная: типичная погода для такого времени года.

Хартгейм поднялся со своего места и не спеша прошелся по комнате, разминая отекшие от длительного сидения на одном месте ноги.

Мысли его как-то сами собой возвращались к их последнему разговору с Джастиной, и видимо воспоминание это послужило импульсом для дальнейших размышлений.

Да, конечно же, все в жизни взаимосвязано…

Правильно сказал как-то Ральф – любой злой поступок, совершенный тобой действует по принципу бумеранга: ты «запускаешь» его, но, в отличие от бумеранга, не знаешь, с какой стороны он вернется, и через какое время…

Да, как жаль, что кардинала больше нет – Лион наверняка знал, что теперь он бы наверняка стал и для него, и для Джастины духовной опорой на старости дней…

Тяжело вздохнув, Лион прошел в свой кабинет, и там, оглядевшись по сторонам, извлек из выдвижного ящика заветную тетрадь в потертом кожаном переплете.

Раскрыв страницу, заложенную старой открыткой с видом Бонна, он принялся читать…

«Ты хочешь доставить себе искреннее удовольствие? – читал Хартгейм, – но долго ли будет жить твое тело? Заботиться о благе тела – все равно, что строить себе дом на зыбком песке. Какая же радость может быть в такой жизни, какое спокойствие? Не опасаешься ли ты рано или поздно, что песок просядет или осыплется, что рано или поздно тебе все равно придется оставить свое тело? Перенеси же дом свой на твердую почву, работай над тем, что не умирает: улучшай свою душу, освобождайся от грехов – и в этом благо… Но люди, осознавая это, тем не менее продолжают строить жилища свои на зыбком песке, не понимая, что усилия их тщетны, и что таким образом они обманывают только самих себя…»

Он на минуту отложил чтение.

Как бы то ни было, а это вряд ли может быть отнесено к нему – ведь он, Лион, никогда не ставил своей задачей заботу о благе, как выразился кардинал, «тела»…

И дом его стоит на твердом грунте.

Что есть его дом?

Он сам, любимая жена…

И, даст Бог – Эмели и Уолтер, дети. Которых он, еще не видя, уже полюбил…

Усевшись в кресле поглубже, Лион продолжил чтение:

«Дурно лгать перед людьми, но еще хуже перед самим собой. Вредна такая ложь прежде всего тем, что во лжи перед людьми другие люди уличат тебя; во лжи же перед собой тебя некому уличить. И потому берегитесь лгать перед самими собою, особенно когда дело идет о вере. Нельзя взвесить, нельзя измерить того вреда, который производили и производят ложные веры. Вера есть установление отношений человека к Богу, к миру и вытекающие из этого отношения определения своего назначения. Какова же должна быть жизнь человека, если это отношение и вытекающие из него определения – ложны? Грех обманывать самого себя, но еще больший грех – обманывать людей, которые поверили в тебя…»