Странное дело – всякий раз, перечитывая эти записи, сделанные так давно уже умершим человеком, Лион испытывал какое-то безотчетное волнение…

Сегодня оно почему-то было особенно сильным, и это поразило его.

Лион закрыл тетрадь и, положив ее в выдвижной ящик, задумался…

Лион принадлежал к тому типу людей, которые никогда категорично не осуждали других – во всяком случае, стремились к этому всеми силами.

Еще в юношеские годы, когда человек особенно восприимчив, Хартгейм услышал когда-то фразу, надолго запавшую ему в душу:

– Если тебе вдруг захочется осудить кого-нибудь, то вспомни, что не все люди обладают теми преимуществами, которыми обладаешь ты.

Фраза эта заключала в себе куда более глубокий смысл, чем можно было подумать сначала.

Тогда Лион размышлял над ее скрытым смыслом, и вскоре у него появилась привычка к сдержанности в суждениях – привычка, которая часто служила ему ключом к самым сложным и изощренным натурам и еще чаще делала его жертвой матерых надоед.

Любой, пусть даже самый недоразвитый ум всегда чувствует эту сдержанность, и если она проявляется в окружающих, то такой ум всегда стремится зацепиться за нее.

И очень часто такому сдержанному человеку начинают поверять самые страшные и сокровенные тайны, самые глубинные переживания и горести.

Впрочем, сам Лион никогда не искал подобного доверия; хотя и понимал, что сдержанность в суждениях – залог неиссякаемого доверия людей.

Однако все имеет свои границы, и если Лион был всегда более чем сдержан в суждениях об окружающих, то к себе самому порой бывал просто беспощаден.

В тот день его критическое настроение по отношению к себе только усилилось – видимо, не без влияния прочтенных только записей покойного Ральфа.

– Да, – еле слышным шепотом, обращаясь лишь к самому себе, произнес Лион, – все имеет свое начало и имеет свой конец…

Поднявшись со своего места, он прошел на балкон и, перегнувшись через перила, посмотрел на блестящие в лучах неяркого солнца лужи. – Все и во всем…

Неожиданно Лиону стало очень жалко самого себя – нестерпимо, пронзительно жалко…

Все то, к чему стремился всю свою жизнь – почет, уважение в обществе, успех – все это было достигнуто.

И что же теперь?

Надвигается старость…

Сколько ему осталось – пять, десять, пятнадцать, двадцать лет?

Никому не известно…

Как он проживет эти годы?

С трудом оторвав глаза от блестящих бликов в лужах на мостовой, он вернулся в свой кабинет.

– Нет, резюмировал свои размышления Лион, – если я… если мы не сможем заменить этим несчастным детям родителей, если мы… не станем им всем… Тогда можно будет считать, что я прожил свою жизнь напрасно…

Голос Джастины, доносившийся из прихожей, вернул его к действительности:

– Лион, нам пора…

Встрепенувшись, точно от сна, Лион поднялся и принялся одеваться.

В этот момент в комнату вошла Джастина. Она улыбалась, но Лион заметил, что жена его была сегодня немного бледнее обычного.

– Наверное, нам уже пора, – произнесла она, присаживаясь в кресло.

– Это ты насчет комиссии по опекунству? – осведомился Хартгейм.

Она кивнула.

– Да.

Посмотрев на часы, он произнес:

– Без четверти четыре… А на который час нам назначено?

– По-моему, на пять…

Достав из кармана блокнот для ежедневных записей, которые Лион вел со свойственной ему педантичностью, он развернул его на нужной странице.

– Все правильно, – подтвердил Лион. – Мистер Лоуренс, чиновник из этого ведомства, назначил нам встречу ровно на семнадцать ноль-ноль…

Джастина с уважением посмотрела на мужа: да, такая вот скрупулезность во всем – вот чего ей всегда не хватало в жизни!

– Кстати, а как его зовут?

– Уолтер, – ответил Лион, решив что его жену интересует имя мальчика, а не чиновника. – Ты ведь знаешь, я тебе столько раз говорил… Мальчика зовут Уолтер, ему четырнадцать, а сестру его зовут Эмели, Молли…

– Молли, – произнесла Джастина свистящим шепотом. – Хорошее имя… – Она немного помолчала, улыбнулась, а потом словно вспомнив что-то, произнесла: – Нет, нет, я тебя не об этом хотела спросить…

– А о чем?

– Как зовут того мистера, который…

– А, мистера Лоуренса? Сейчас посмотрю… И Лион вновь раскрыл свой блокнот.

– Элвис… Элвис Лоуренс, – ответил он. Вновь положив записную книжку в карман, Лион искоса посмотрел на жену.

Нет, конечно же, этот вопрос относительно имени чиновника из комиссии по опекунству был задан ею не потому, что Джастина действительно хотела знать его имя…

Вопрос этот она задала только потому, что таким образом хотела скрыть волнение.

Лион тоже волновался.

Еще бы – ведь сегодня состоится встреча с детьми…

Как они воспримут своих новых родителей?

Никто не мог ответить на этот вопрос – ни он, Лион, ни Джастина.

Он посмотрел на часы – было без семи минут четыре.

Лион, усевшись поглубже, положил руки на колени – точно примерный ученик на уроке в школе – раньше других выполнил задание учителя и вот теперь ждет…

Джастина подсела поближе.

– Волнуешься? – спросила она.

– Нет, нет…

Сказал – и отвернулся, чтобы по выражению его лица Джастина не смогла уловить беспокойства, которое действительно охватило Лиона; он начал волноваться сразу же, как только Джастина напомнила ему о детях.

Она нежно провела рукой по его густым, уже седым волосам.

– Знаешь – я тоже волнуюсь… – призналась она и отвернулась.

– Да?

– Ты находишь, что это неестественно?

Покачав головой, Лион произнес:

– Нет.

– Впрочем, я вижу, что и ты тоже…

– Я? – спросил Хартгейм, стараясь вложить в свои интонации как можно больше показного спокойствия.

– Ну да, – мягко произнесла Джастина. – Только не пытайся убедить меня, что это не так…

Неожиданно Лион улыбнулся.

– Да, мне что-то немного не по себе… Поцеловав мужа в лоб, Джастина промолвила:

– Не надо… Все будет хорошо – я же знаю…

Полчаса они провели молча, но точно на иголках, то и дело поглядывая на часы. Наконец Лион сказал:

– Ну все: пора…

Спустя несколько минут маленький «фиат», выехав со стоянки, описал правильный полукруг и направился в сторону центра города – к угрюмому зданию начала восемнадцатого века, где и располагалась комиссия по опекунству…

Дорога заняла немного времени – минут пятнадцать, и при желании это расстояние можно было пройти пешком.

Лион, сидя за рулем, сосредоточенно следил за дорогой, хотя она была пустынна.

Половину пути они проехали в полном молчании, и, когда машина затормозила у перекрестка, Лион, повернувшись к жене, поинтересовался:

– Ты все приготовила?

Джастина встрепенулась.

– Для детей?

– Угу…

– Да, все готово еще со вчерашнего дня…

– Где они будут жить?

– В комнате на втором этаже… Думаю, им там будет неплохо…

Джастина говорила о совершенно обыденных, казалось бы, вещах, но голос ее звучал очень напряженно.

Лион с улыбкой посмотрел на жену.

– По-прежнему волнуешься?

Она вздохнула.

– Волнуюсь…

– Я тоже…

В голосе Хартгейма прозвучали доверительные интонации.

Джастина взяла мужа за руку. – Не волнуйся, дорогой… Я думаю, что все будет хорошо…

Обыденное сознание рисует людей, так или иначе причастных к сиротским приютам, воспитательным домам, закрытым интернатам и тому подобным заведениям, существами злыми, мелочными, склочными и жадными, и особенно здесь, в Англии – видимо, эта традиция все еще сильна со времен Диккенса с его мистером Бамблом.[5]

О мистере Элвисе Лоуренсе, чиновнике комиссии по опекунству, этого нельзя было бы сказать при всем желании: мистер Лоуренс был тихим, уравновешенным, на редкость улыбчивым человеком.