— Откуда ты знаешь? — спросил Роджер.

— Я же тут не в первый раз, как ты, — сказала Элисон. — Ездила сюда всю жизнь.

— И ни разу еще не была на знаменитой торфяной дороге? Тогда торопись, пока она совсем не заросла. Вперед!

— Не надо так кричать, — сказал Клайв. — Если хочешь идти, Эли, то иди. Только не сворачивай с нее никуда в сторону. Мало ли что может быть.

— А ты не пойдешь, Клайв? — спросила Элисон.

— После такого количества остывшей картошки, которой нас накормила Нэнси? Ни за что! И потом, хотя рыба пока не клюет, не думаю, чтобы вся она отправилась на гору…

Элисон пошла сначала берегом реки до впадавшего в нее ручья, где и брала начало торфяная дорога. Потом стала подниматься вверх, между рядами кустарника, мимо каменного амбара, по склону, на котором паслись овцы. Потом ручей остался внизу, а Элисон поднималась все выше и выше. Поля тоже скоро оказались намного ниже дороги, по которой она продолжала идти — среди густо разросшегося папоротника и цветущего боярышника.

Она шла по торфяной дороге, больше похожей теперь на тропинку, и подходила уже к повороту, который видела с берега реки. Роджер и Клайв казались отсюда просто цветными пятнышками, а потом и они, и дом совсем исчезли из вида — когда она обогнула выступ горы.

Она остановилась передохнуть. Было очень жарко. Под ногами тускло блестели куски сланца. Торфяная дорога продолжала уходить вверх.

Теперь, когда их дом не был виден, она остро ощутила одиночество, и ей стало страшно.

«Копченая селедка», вспомнила она.

Да, да… Копченая, копченая, копченая селедка!..

Сделалось и правда легче. Могла уже о чем-то думать.

Например, о том, что здесь ничего не изменилось. Скалы, папоротник… Так было тысячу лет назад… Копченая селедка…

Она подумала, что надо вернуться… Нет, не глупи! Уж если пошла, нужно дойти до самой вершины, откуда можно увидеть всю долину. И овец с пятнами краски на шерсти. Теперь модно так помечать их. Помечать… Отмечать… Копченая селедка…

Элисон окинула взглядом окружавшие ее скалы — все с морозными следами сланца на боках… Что-то показалось там, на склоне… Это не овца… Сейчас уже нет ничего. Может, ей померещилось?..

Она вскрикнула. На тропинке, по которой она сюда пришла, захрустели камни, из-за скалы появилась освещенная солнцем фигура.

— Не бойся, это я.

— Ой, Гвин!

Он тяжело дышал: видно, шел быстро.

— А кто же еще? Ожидала всадников в доспехах, с луком и стрелами?

— Почти. — Она рассмеялась. — Я жуткая трусиха.

— Правильно. Но зато неплохой скалолаз.

— Откуда ты узнал, что я здесь?

— Догадался… Просто увидел, как ты поднимаешься вдоль ручья, и решил обогнать. — Он нагнулся, вырвал пучок мха, приложил к лицу, сделав себе сначала усы, потом бороду. — А вообще, я поднимаюсь сюда каждый день, вместо зарядки, — сказал он. — А по воскресеньям два раза.

— Ладно тебе. Гвин, мы не должны…

— Что не должны?

— Так разговаривать.

— Как?

— Вообще разговаривать.

Теперь он сделал из мха бакенбарды.

— Почему же? Ты разве заразная? У тебя, может, чума?

— Ты ведь знаешь, мама запретила мне.

Гвин обвел глазами скалы, медленно, словно хотел все их сосчитать — по эту и по другую сторону долины. Потом посмотрел вверх.

— А где она, твоя мать? — сказал он. — Я что-то не вижу ее.

— Гвин! Я иду домой.

— Иди. Я с тобою.

— Не надо.

— Почему?

— Пожалуйста, не надо! Чего ты хочешь?

— Сказать?.. Хочу, чтобы ты была самою собой. Хотя бы иногда. Для разнообразия. Это, конечно, трудней, чем взобраться на гору.

— Мама разозлится, если увидит нас вместе. Я не хочу скандалов. Не хочу ее расстраивать. Ей и так…

— Это старинный девиз вашей семьи? Не расстраивать желудок, не расстраивать маму.

— Не смей так разговаривать!

Элисон топнула ногой.

— Только вам не удается ни то ни другое, — продолжал Гвин. — И твоя мать все равно будет расстраиваться — не сегодня, так завтра или послезавтра. Каждый день приносит что-нибудь… А твой отчим будет стараться оградить ее от моей матери. Моя старуха у него как бельмо на глазу… Но ничего не получится, пока мы здесь.

— Почему вы так злитесь на людей?

— Ты имеешь в виду мою мать? Больше всего она злится на меня.

— Неправда.

— Много ты знаешь! — сказал Гвин. — Вот ответь, например, что ты будешь делать после школы?

— Мама хочет, чтобы я на год уехала за границу.

— А ты что хочешь?

— Не знаю. Хочу за границу.

— А потом? Сидеть дома и выращивать цветочки для мамочки?

— Почему нет?

— А Роджер?

— Он войдет в дело с отцом. Так я думаю.

— Все на мази. Как по укатанной дорожке, — сказал Гвин.

— А что здесь плохого?

— Ничего. Ничего плохого. Я не осуждаю вас. Просто…

— Гвин! Почему ты заговорил об этом? А ты что будешь?.. Чего-нибудь особенное придумал?

Гвин молчал.

— Гвин!

— Что?

— Я серьезно спрашиваю.

— В городе, — сказал Гвин, — они считают, что я должен продолжать.

— Что продолжать?

— Учиться.

— Могу представить, — сказала Элисон. — Лет через тридцать ты будешь профессором валлийского языка!

— Никем я не буду! Мне нужно уехать отсюда. Здесь ничего нет, кроме овец.

— Я думаю, эти места много значат для тебя, — сказала Элисон.

— Они значат. Но сыт этим не будешь.

— И что же ты собираешься делать?

— В данный момент единственное, что мне светит, попасть через несколько месяцев за прилавок магазина.

— Ой, нет!

— Ой, да!

— Но почему?

— Мать считает, это для меня самое подходящее.

— Но она же может пока работать, чтобы ты продолжал учиться, — сказала Элисон. — Неужели ты должен бросить?

— У матери свои представления о моем будущем. Если я каждое утро буду уходить на работу в костюме и в галстуке, она будет вполне счастлива. Другие наши парни ходят в комбинезонах.

— Какая глупая женщина!

— Теперь, по-моему, ты говоришь злые вещи! — заметил Гвин.

Они двинулись вверх по склону и некоторое время шли по тропинке, не говоря ни слова.

— Я даже не знала, что так может быть, — сказала потом Элисон.

— С чем?

— С учебой и вообще. У меня все так легко по сравнению…

— Ладно, — сказал Гвин. — Не чувствуй себя виноватой. Ты лично тут ни при чем.

— Что же ты будешь все-таки делать, если мать заставит бросить школу?..

— У меня есть кое-какие планы, — ответил Гвин.

Они были уже на вершине горы. Перед ними простиралось плоскогорье, отливавшее множеством красок: рыжим цветом, черным, синим, и коричневым, и зеленым — и все это в жарком солнечном мареве. Невдалеке была видна пирамида из камней.

— Если б не эта дымка, — спросила Элисон, — как далеко мы могли бы видеть?

— Не знаю. Но вон та пирамида гораздо дальше, чем кажется, — сказал Гвин. — Она на самой границе нашего графства. Пошли туда…

Они уселись спиной к груде камней. Отсюда не видна была долина, только темная блестящая поверхность воды над торфяниками.

— Когда сидел у водоема перед завтраком, — спросила Элисон, — ты видел меня в воде?

— Нет. А как?

— Оттуда, где я была, из окна комнаты, казалось, наши лица совсем рядом, вот как сейчас, и что ты смотришь на мое отражение.

— Я не знал, что ты близко, пока не увидел тебя в окне, — сказал Гвин.

— Ты коснулся в воде моих волос, а потом пошла рябь, и все нарушилось.

— Подумать только! Вот это да! Ты открыла новый закон физики… Элисон! Какое расстояние от твоего окна до водоема, как думаешь?

— Ярдов[2] десять, наверно.

— Значит, дальше, чем эта торфяная лужа от пирамиды, где мы сидим… Поднимись!

Элисон встала.

— Видишь свое отражение? Погляди туда!

— Нет, не вижу.

— А меня видишь там?

— Тоже нет.

Гвин поднялся, пошел туда, где блестело озерцо воды,