Вполне подтвердилось и то, что характер протеев определяется их окраской. Никому, конечно, не показалось бы странным, если бы чёрные протеи хищничали, белые праздновали труса, а остальных цветов держались смирно. Каждый бы рассуждал: «Ну что же, окраска выражает природу, во внешнем виде отражена сущность». Но что сама природа протея определяется его окраской — нет, это как-то плохо укладывалось в сознании!

Не терпевший умозрительных гипотез Мишель Хаяси по этому случаю вдруг ударился в такую отвлечённую философию, что, боюсь, мы далеко не все в ней поняли.

— Мы привыкли к тому, что каждое существо имеет наружный вид и природный характер, то есть внешность и сущность, — разглагольствовал он в салоне. — И до сих пор считали, что сущность гораздо стабильней внешности. Человек и тигр, вырастая и старясь, очень меняют свой внешний облик, но остаются человеком и тигром. Принято думать, что внешность определяется сущностью, что сущность, то есть глубинный характер, — первичное, изначальное, а внешность — вторичное, производное. В принципе это именно так. Но протеи учат нас, что это не всегда так. У них природа, характер определяются внешним видом. А поскольку у каждого протея много внешних образов, то, стало быть, и много характеров. Иначе говоря, у них нет единой сущности. Они не единосущны, а многосущны. Перемена формы изменяет одни характеристики характера, перемена цвета — другие. Сущность у них так же нестабильна, как и внешность.

— Существование без сущности? — уточнил Михайловский. Фома любил абстрактные разговоры.

— Можно выразиться и так, если под отсутствием сущности понимать отсутствие стабильной природы, устойчивого природного характера. Определение это хлёсткое, но не очень точное, поэтому в научном отчёте я бы не решился его применять.

В разговорах такого рода я был больше слушателем, чем активным участником. Но когда Анна докладывала результаты своих измерений, мы на «Икаре» сразу поняли, что совершено выдающееся открытие, и это же подтвердили лотом эксперты на Латоне и земные физики. Вы, надеюсь, догадываетесь, что я говорю о сепарации изотопов в теле протеев, факте, ныне широко известном, но по-прежнему поражающем воображение.

— Не спрашивайте меня о механизме явлений, о которых я буду говорить, — так начала Анна свой доклад. Она боялась, что мы засыплем её вопросами, потребуем, чтобы она немедленно рассеяла все наши недоумения, и заранее предупреждала, что на это не способна. — Итак, никаких «почему» и «как», только голые факты. А факты таковы. Практически каждый химический элемент существует в природе как смесь изотопов, то есть атомов с разным весом ядра. У водорода, например, три изотопа: лёгкий, тяжёлый, сверхтяжёлый — протий, дейтерий, тритий. У свинца их целый десяток. Так вот, в теле протеев нет естественной смеси изотопов, они из вещества своей планеты извлекают только некоторые, которые им почему-то нравятся, а другие отвергают. Замечу сразу, что изотопный состав элементов планеты нисколько не отличается от обычного на Земле и других планетах космоса. В теле чёрного протея я нашла свинец только с атомным весом 206, в то время как в минералах планеты присутствуют они все. И водород в нем в основном тяжёлый, а не лёгкий, иначе говоря, протей концентрирует дейтерия больше чем тысячекратно по сравнению с естественным состоянием водорода. Аналогично и с другими элементами. Протей, проанализированный мною, — высокоэффективное избирательное устройство для отделения одних изотопов от других. Мне кажется, главная наша задача сейчас — узнать, общее ли это свойство протеев или диковинная аномалия того, какой напал на Гюнтера.

Ныне широко известно, что все протеи — природные сепарационные фабрики изотопов, по эффективности не идущие ни в какое сравнение с земными громоздкими сепараторами. Но в салоне «Икара» сообщение Анны буквально ошеломило нас. Из него сразу вытекало требование: отловить и проанализировать зверьков других окрасок и доставить на Латону несколько живых экземпляров. До отлёта на Латону мы в основном только этим и занимались — осторожно переносили отловленных зверьков в помещения, где создавали привычную им жизнедеятельную среду: не только запылённость, но и перемены освещённости, имитирующие движение звёзд и пылевые вихри. Без смерчей и имитаторов четырехликой Фантомы протеи быстро хирели,

Только перед отлётом с Протеи Гюнтер стал ходить, но ещё хромал. Он с усмешкой упрекнул свою сиделку:

— По-моему, ты специально расстаралась, Елена, сделать меня плохо ходящим. Ты ведь всегда завидовала, что я тебя редко беру на разведку на новых планетах. Теперь мне придётся составить тебе скучную компанию, когда наши друзья будут изведывать захватывающие неведомости.

Елена взмахнула светлыми кудрями и отпарировала:

— Дело совсем в другом, Гюнтер. Ты стремишься выглядеть Мефистофелем, а какой же хороший Мефистофель без хромоты? Я просто помогла тебе привести в соответствие внешность с сущностью — так это будет на языке нашего друга Мишеля Хаяси.

Со мной Гюнтер завёл конфиденциальный разговор:

— Арн, я признаю свою вину в легкомысленном обращении с протеями, но, согласись, мой проступок привёл к важным открытиям: если бы его не было, мы не узнали бы, что каждый протей может стать опасным хищником, и, возможно, не скоро доведались бы, что они являются сепарационными фабриками изотопов. Как ты думаешь, не смягчает ли это мою вину?

— Чего ты от меня хочешь? — спросил я прямо.

— Походатайствуй перед Мареком, чтобы меня не отчисляли с «Икара». Ты можешь меня понять, ты сам такой: не мыслю себя ни в какой иной жизни, кроме космопоиска!

Походатайствовать я обещал.

Марек встретил нас, как триумфаторов. Не хвастаясь, могу сказать, что из каждого рейса «Икар» доставлял что-либо ценное и сами мы, экипаж «Икара», не находили повода особо гордиться открытием Фантомы. К тому же несчастье с Гюнтером Менотти на Протее притушило бы восторг, если бы он одолел нас. А Кнут Марек, начальник Главной Галактической базы, умница и насмешник, «добрый лукавец», по ироническому определению Хаяси, с момента нашей швартовки на астродроме Латоны пребывал в восторге. Он в таких выражениях доложил Земле о нашем походе, что я возмутился и потребовал рапорта поскромней. Марек не обратил внимания на мои протесты.

— Чудаки, вы не понимаете грандиозности собственных открытий, — разъяснял он самым душевным голосом. — Я уж не говорю о том, что гигантские месторождения чистого железа, никеля и золота и несметные множества вспыхивающих алмазов отлично послужат человечеству, — это важно, но не ошеломляет, тут я с вами соглашусь. Но жизнеподобные, неслыханно эффективные фабрики по сепарации изотопов! Не приходит ли вам в голову, друзья, что с находки протеев может начаться новая технологическая стадия развития человечества?

Я спокойно объяснил, что нелепые мысли в мою голову не приходят. Но Марек вдруг вдался в философию истории. Он важно напомнил, что цивилизация началась лишь после того, как дикарь приручил собаку, лошадь и корову. Они подняли его существование на качественно иной уровень: собака охраняла, лошадь перевозила, корова кормила. С той доисторической эпохи ничего великого в приручении животных не совершилось. А использование протеев даёт возможность получать неограниченное количество чистых изотопов, столь нужных в технике и столь пока редких. Вместо исполинских, но малопроизводительных сепарационных фабрик — фермы искусственно разводимых зверушек. Разве это не величественно?

Восхваление нашего открытия было столь красноречиво, что за ним не могло не скрываться тайного смысла. Я потребовал, чтобы Марек объяснился начистоту. Он посмеивался:

— Не к спеху, Арн. Отдыхайте, лечите Гюнтера. В нужный час узнаете, какие практические выводы для вас будет иметь открытие Фантомы.

И когда Марек вызвал меня к себе, я понял, что пришёл час «узнавать практические выводы». Вероятно, предстоит не слишком приятный рейс, иначе к чему Мареку так меня настраивать, рассуждал я и прикидывал заранее, куда он загонит «Икар».