– А поскольку я – далеко не герой, то полагаю, что лучше мне остаться до тех пор, пока не разберемся, какой линии следовать, как выражается мой брат, который любит говорить красиво.

– Ну так оставайся.

– А ты понимаешь, по каким причинам я отказываюсь от этого геройского поступка и чего мне это стоит?

– Ну конечно.

– Ну-ка объясни, почему я не ухожу.

– Ты не уходишь, потому что довольно буржуазен и думаешь о том, что скажут Рональд, Бэпс и остальные друзья.

– Совершенно верно. Хорошо, что ты понимаешь: ты сама тут совершенно ни при чем. Я не останусь из-за солидарности, не останусь из жалости или потому, что надо давать соску Рокамадуру. Или потому, что нас с тобой якобы что-то еще связывает.

– Иногда ты бываешь такой смешной, – сказала Мага.

– Разумеется, – сказал Оливейра. – Боб Хоуп по сравнению со мной ничто.

– Когда говоришь, что нас с тобой ничего не связывает, ты так складываешь губы…

– Вот так?

– Ну да, потрясающе.

Им пришлось хватать пеленки и обеими руками зажимать ими рот – так они хохотали, просто ужас, того гляди, Рокамадур проснется. И хотя Оливейра, закусив тряпку и хохоча до слез, как мог, удерживал Магу, она все-таки сползла с кресла, передние ножки которого были короче задних, хочешь не хочешь – сползешь, и запуталась в ногах у Оливейры, который хохотал до икоты, так, что в конце концов пеленка выскочила у него изо рта.

– Ну-ка покажи еще раз, как я складываю губы, когда говорю такое, – умолял Оливейра.

– Вот так, – сказала Мага; и они опять скорчились от хохота, а Оливейра согнулся и схватился за живот, и Мага над самым своим лицом увидела лицо Оливейры, он смотрел на нее блестящими от слез глазами. Они так и поцеловались: она подняв голову кверху, а он – вниз головой, и волосы свисали, точно бахрома, а когда они целовались, зубы касались губ другого, потому что рты их не узнавали друг друга, это целовались совсем другие рты, целовались, отыскивая друг друга руками в адской путанице волос и травы, вывалившейся из опрокинутого кувшинчика, и жидкость струйкой стекала со стола на юбку Маги.

– Расскажи, какой Осип в постели, – прошептал Оливейра, прижимаясь губами к губам Маги. – Не могу так больше, кровь к голове приливает ужасно.

– Очень хороший, – сказала Мага, чуть прикусывая ему губу. – Гораздо лучше тебя.

– Послушай, ну и грязи от этого мате. Пойду-ка я прогуляюсь по улице.

– Не хочешь, чтобы я рассказала про Осипа? – спросила Мага. – На глиглико, на птичьем языке.

– Надоел мне этот глиглико. Тебе не хватает воображения, ты все время повторяешься. Одни и те же слова. Кроме того, на глиглико нельзя сказать «что касается».

– Глиглико придумала я, – обиженно сказала Мага. – А ты выдумаешь какое-нибудь словечко и воображаешь, но это не настоящий глиглико.

– Ну так вернемся к Осипу…

– Перестань валять дурака, Орасио, говорю тебе, не спала я с ним. Или я должна поклясться великой клятвой сиу?

– Не надо, кажется, я в конце концов поверю тебе и так.

– И потом, – сказала Мага, – сдается мне, я все-таки стану спать с Осипом, потому только, что ты этого хотел.

– А тебе и вправду этот тип может понравиться?

– Нет. Просто за все в жизни надо платить. От тебя мне не надо ни гроша, а с Осипом я не могу так – у него брать, а ему оставлять несбыточные мечты.

– Ну конечно, – сказал Оливейра. – Ты – добрая самаритянка. И пройти мимо плачущего солдатика в парке – тоже не могла.

– Не могла, Орасио. Видишь, какие мы разные.

– Да, милосердие не относится к числу моих достоинств. Я бы тоже мог где-нибудь плакать, и тогда ты…

– Никогда не видела тебя плачущим, – сказала Мага. – Плакать для тебя – излишняя роскошь.

– Нет, как-то раз я плакал.

– От злости, не иначе. Ты не умеешь плакать, Орасио, это одна из вещей, которых ты не умеешь.

Оливейра притянул к себе Магу и посадил на колени. И подумал, что, наверное, запах Маги, запах ее затылка привел его в такую грусть. Тот самый запах, который прежде… «Искать через посредство, – смутно подумалось ему. – Если я чего-нибудь и не умею, то как раз этого, и еще – плакать и жалеть себя».

– Мы никогда не любили друг друга, – сказал он, целуя ее волосы.

– За меня не говори, – сказала Мага, закрывая глаза. – Ты не можешь знать, люблю я тебя или нет. Даже этого не можешь знать.

– Считаешь, я настолько слеп?

– Наоборот, тебе бы на пользу быть чуточку слепым.

– Да, конечно, осязание вместо понимания, поскольку инстинкт идет дальше разума. Магический путь в потемки души.

– Очень бы на пользу, – упрямилась Мага, как она делала всякий раз, когда не понимала, о чем речь, но не хотела в этом признаться.

– Знаешь, и без этого я прекрасно понимаю: мы должны пойти каждый своей дорогой. Я думаю, мне необходимо быть одному, Лусиа; по правде говоря, я еще не знаю, что буду делать. К вам с Рокамадуром, который, по-моему, просыпается, я отношусь несправедливо плохо и не хочу, чтобы так продолжалось.

– О нас с Рокамадуром не надо беспокоиться.

– Я не беспокоюсь, но в этой комнате мы трое без конца путаемся друг у друга под ногами, это неудобно и неэстетично. Я не слеп, как тебе хочется, моя дорогая, а потому зрительный нерв позволяет мне видеть, что ты прекрасно справишься и без меня. Признаюсь: ни одна из моих подруг покуда еще не кончала самоубийством, хотя это признание смертельно ранит мою гордость.

– Да, Орасио.

– Итак, если мне удастся мобилизовать весь свой героизм и проявить его сегодня вечером или завтра утром, у вас тут ничего страшного не случится.

– Ничего, – сказала Мага.

– Ты отвезешь ребенка обратно к мадам Ирэн, а сама вернешься сюда и будешь жить преспокойно.

– Вот именно.

– Будешь часто ходить в кино и, как прежде, читать романы, с риском для жизни станешь прогуливаться по самым злачным, самым неподходящим кварталам в самые неподходящие часы.

– Именно так.

– И на улицах найдешь массу диковинных вещей, принесешь их домой и сделаешь из них что-нибудь. Вонг обучит тебя фокусам, а Осип будет ходить за тобой хвостом, на расстоянии двух метров, сложив ручки в почтительном подобострастии.

– Ради бога, Орасио, – сказала Мага, обнимая его и пряча лицо.

– Разумеется, мы загадочным образом будем встречать друг друга в самых необычных местах, как в тот вечер, помнишь, на площади Бастилии.

– На улице Даваль.

– Я был здорово пьян, и ты вдруг появилась на углу; мы стояли и смотрели друг на друга, как дураки.

– Я думала, что ты в тот вечер идешь на концерт.

– А ты, дорогая, сказала мне, что у тебя вечером свиданье с мадам Леони.

– И так забавно – встретились на улице Даваль.

– На тебе был зеленый пуловер, ты стояла на углу и утешала какого-то педераста.

– Его взашей вытолкали из кафе, и он плакал.

– А в другой раз, помню, мы встретились неподалеку от набережной Жеммап.

– Было жарко, – сказала Мага.

– Ты мне так до сих пор и не объяснила, что ты искала на набережной Жеммап.

– О, совершенно ничего.

– В кулаке ты сжимала монетку.

– Нашла на краю тротуара. Она так блестела.

– А потом мы пошли на площадь Республики, там выступали уличные акробаты, и мы выиграли коробку конфет.

– Ужасных.

– А еще было: я вышел из метро на Мутон-Дюверне, а ты, моя милая, сидела на террасе кафе в обществе негра и филиппинца.

– А ты так и не объяснил мне, что тебе понадобилось на Мутон-Дюверне.

– Ходил к мозолистке, – сказал Оливейра. – Приемная у нее в фиолетово-красных обоях, а по этому фону – гондолы, пальмы, парочки под луной. Представь все это тысячу раз повторенное размером восемь на двенадцать.

– И ты ходил ради этого, а не ради мозолей.

– Мозолей у меня не было, дорогая моя, а жуткий нарост на ступне. Авитаминоз, кажется.

– Она тебя вылечила? – спросила Мага, подняв голову и глядя на него очень пристально.

При первом же взрыве хохота Рокамадур проснулся и запищал. Оливейра вздохнул, сейчас все начнется сначала, какое-то время он будет видеть только спину Маги, склонившейся над кроваткой, и ее снующие руки. Он взялся за мате, достал сигарету. Думать не хотелось. Мага вышла помыть руки, вернулась. Они выпили два или три кувшинчика мате, почти не глядя друг на друга.