Если бы она вышла замуж за такого человека, как Мартен…

Слишком поздно, слишком — слишком поздно. И потом, если бы она рассказала ему обо всех своих похождениях, то его пыл бы угас. Может быть, на первых порах он бы не вспоминал о ее прошлых увлечениях. Но позднее? Разве бы не начались упреки?

Она внезапно задумалась: а как же у нее все началось? Большинство ее школьных подруг клялись, что у них никогда не было сношений с мужчинами, разве что несколько поцелуев да порой прикосновения украдкой. Она знала, что две из них лгали, но это были девочки из ее класса, которым было на все наплевать.

В квартале, где она сейчас находится, должна жить одна из них Эмильенна. Это она отправилась изучать декоративное искусство в Веве.

Ну а раз она училась в Веве, куда каждое утро отправлялась на поезде, то туда за ней потянулась и Одиль. На протяжении многих месяцев они были очень близки. Эмильенна рассказывала ей о своих похождениях. Она находила совершенно естественным, что у нее были половые отношения с мужчинами.

Другие не могли не знать этого. Однако никто не бросал в нее камни. Она осталась в добрых отношениях со всеми своими подругами, кроме Одиль, которой она ставила в упрек ее чопорность.

Теперь она была в Париже и посещала здесь занятия по истории искусства.

Она выйдет замуж. У нее будут дети. И все ее любовные похождения навсегда забудутся.

Была еще Элизабет Ажупа. Темноволосая, с большими темными глазами и небрежной походкой. Из-за своих сильно развитых форм она в шестнадцать лет выглядела уже настоящей женщиной.

Одиль завидовала ее груди. Они сблизились и в одну из суббот отправились днем вместе в кино.

— Ты уже занималась любовью? — спросила у нее Элизабет, когда на экране промелькнула довольно смелая сцена.

— Нет. А ты?

— Я — да. Но я про это никому не рассказываю. Думаю, если бы об этом узнал мой отец, он бы меня убил… Моим первым мужчиной был друг нашей семьи, женатый на очень красивой женщине, куда более красивой, чем я. Для наших свиданий он снял однокомнатную квартиру в Пюлли. После него у меня было еще трое…

Она показала три пальца, как будто это было так важно.

Они потеряли друг друга из виду. Спустя год Одиль получила из Бейрута свадебную открытку. Элизабет Ажупа вышла замуж за доктора медицинских наук с труднопроизносимой фамилией.

Одиль не сознавала, какой длинный путь уже проделала. Теперь она шла вдоль Сены, в воде отражалась луна. Ей не было страшно. Она не думала, что кто-нибудь позарится на ее сумочку. Двое полицейских на велосипедах удивленно обернулись ей вслед, и один из них уже готов был повернуть назад, чтобы предостеречь ее.

Она с самого начала не собиралась брать такси. Ей хотелось остаться наедине со своими мыслями и все думать и думать, пока ей не станет от этого очень плохо. Она курила сигарету за сигаретой. Две рюмки коньяка вкупе с выпитым до этого джином придавали некоторую неуверенность ее походке и, быть может, несколько поколебали ее решимость.

— Но ведь это же нужно, разве не так?

Она не восставала. Она уже приняла решение. Сообщила о нем Бобу. Может, брат уже рассказал обо всем отцу?

Занятно, но издалека тот казался симпатичнее. Он напоминал ей большого пса, пугающего своими размерами, но на самом деле очень нежного, ласкового.

Когда она была маленькой, она знала одного такого; это был сенбернар, принадлежавший соседям. Случалось, он забегал к ним в сад, особенно когда она там играла.

Должно быть, он сознавал, какой устрашающий у него вид, ибо, чтобы приблизиться к ней, он ложился на живот и полз. Он стал ее большим другом, и она бегала на кухню за конфетами или кусочками сахара для него.

Кто недовольно ворчал, так это Матильда, поскольку она испытывала почти болезненный страх перед собаками.

— Как ты можешь играть с этим большим зверем?

— Это не зверь. Это собака.

— Собака, которой ничего не стоит проглотить тебя…

— Когда я даю ему какую-нибудь пищу, он берет ее у меня с ладони так осторожно, что я даже не чувствую его шершавого языка.

Почему к ней вернулось это воспоминание? Ах да, потому что она подумала об отце. Когда он впервые укрылся на своей мансарде и при каких обстоятельствах? Ей никогда этого не узнать. Когда она родилась, он уже обосновался там. С ними в доме жил дед, и нынешняя гостиная была его рабочим кабинетом Они не имели права заходить туда без особого на то приглашения Ей особенно запомнилась его белая, аккуратно подстриженная борода, в которую во время разговора он машинально запускал пальцы.

Долгое время Одиль с братом питались на кухне. Затем, как только ей исполнилось шесть лет, она получила право вместе с Бобом есть в столовой при условии, что они не будут разговаривать.

Однако взрослые за столом тоже не разговаривали, так что трапезы проходили в молчании. Дед ими не занимался Она тогда еще не знала, что он так никогда и не оправился после смерти жены и что последние десять лет жизни желал лишь одного — умереть.

Однажды вечером на лестничной клетке поднялась кутерьма, из комнаты старика доносились шепчущие голоса.

Напротив ограды остановилась машина. Одиль не решалась открыть свою дверь, а Боб спал и ничего не слышал — в то время они занимали одну комнату.

На следующее утро она узнала, что дед умер. Он позвал своего сына, о чем-то довольно долго говорил с ним тихим голосом, затем, еще до приезда врача, настал конец.

Она чуть было не принялась звонить отцу, не подумав, что сейчас четыре утра и ему придется из-за нее спускаться в гостиную в пижаме.

Она даже не знала, что ему скажет. Еще неделю назад она его ненавидела, считала грязным эгоистом. Внезапно он предстал перед ней в другом свете смирившийся человек, организовавший свою жизнь по своим меркам.

У нее возникло желание услышать его голос. О чем бы она стала с ним говорить? Издалека «Две липы» не казались ей такими унылыми и ее жизнь там тоже.

Она думала только о себе. Она никогда не думала, что беспокоит людей, и считала естественным, что они отдают себя в ее распоряжение даже ради мимолетного каприза.

Разве не из-за этого растеряла она своих подруг? После злилась на себя, ненавидела себя, просила прощения. Она была искренна. Она беспощадно терзала себя, но через неделю начинала сначала.

Если в итоге она не позвонила отцу, то отнюдь не из уважения к его сну, не из-за страха причинить ему беспокойство, а потому, что в последний момент, не нашлась что ему сказать.

Еще совсем недавно, когда Одиль шла вдоль Сены, она была полна идей, казавшихся ей хорошими. В тот момент она испытывала потребность проявить свои чувства и разоткровенничалась бы с первым же встречным. Она нуждалась в общении.

Ей хотелось, чтобы ее выслушали, поняли, подбодрили.

Теперь же в этой безобразной, плохо освещенной комнате она чувствовала себя опустошенной. Ей никогда еще не было так одиноко. Она, не раздеваясь, рухнула на кровать и уставилась в потолок. Почему бы ей не позвонить Бобу, который почти наверняка находится на улице Гей-Люссака? Он был в курсе.

Получив от нее весточку, он почувствует облегчение. Она же услышит его голос. Похоже, ей просто необходимо услышать знакомый голос.

Затем она быстро отбросила эту мысль.

Что могло бы все уладить, так это если бы она заболела, не здесь, в гостиничном номере, откуда ее бы, вероятно, отвезли в больницу, а в Лозанне.

Тогда бы вызвали доктора Вине. Он ее хорошо знал. Именно к нему в кабинет приходила она изливать душу, когда ею овладевала хандра.

Она не знала, какую болезнь ей бы хотелось заполучить. Что-нибудь такое, что напугало бы ее окружение, не ставя при этом под угрозу ее жизнь.

Что-нибудь такое, что не обезобразило бы ее и не сделало калекой.

Это началось давно. Ей, наверное, было не больше десяти, когда она начала подумывать о том, что она называла «хорошей болезнью».