Я нисколько не сомневаюсь, что жители Хаурана приветствовали бы их вторжение, поскольку кочевники вряд ли более жестоки, чем их теперешние хозяева и даже смерть была бы для них более предпочтительна, чем те страдания, которые они испытывают, но горожане слишком трусливы и беспомощны.

Их положение крайне плачевно. Тамарис, по-видимому, одержимая демоном, утратила последние остатки разума. Она уже упразднила поклонение Иштар и осквернила ее Храм, разрисовав его изображениями богов и богинь Ночи в самых непристойных позах. Многие из этих изображений напоминают злые божества Шемитов, Туранцев, Вейдхийцев, и Хитанцев, но есть и другие, более древние и теперь почти забытые. Откуда королева узнала о них, я не представляю, но даже сама мысль об этом приводит меня в ужас.

Тамарис делает человеческие жертвоприношения и со времени появления Константинуса уже не менее пяти сотен горожан, а среди них были женщины и дети, постигла мучительная смерть. Некоторые из них умерли на алтаре, установленном в Храме, и королева сама погружала в их тело жертвенный нож, но большинство постигла более ужасная смерть.

Тамарис поселила в склепе Храма какое-то чудовище, и никто не знает, что это такое и откуда появилось. Но вскоре после того, как был подавлен отчаянный мятеж солдат против Константинуса, она одна, не считая дюжины пленников, провела всю ночь в оскверненном Храме, и потрясенные горожане видели, как из него поднимался кругами густой смердящий дым, и слышали, как всю ночь безумные заклинания королевы смешивались с криками агонии ее пленников, а к рассвету раздался еще один звук — леденящее кровь кваканье.

Когда же утром Тамарис, качаясь, как пьяная, вышла из Храма, то глаза ее сверкали демоническим торжеством… И мне кажется, что я уже больше никогда не смогу думать о королеве, как о прекрасной женщине, но только как о бешеном демоне, притаившемся на испачканном кровью ложе, среди костей и останков своих жертв.

Но вот что интересно, мой дорогой Алкемид, недавно встретил я молодого солдата Валериуса, который просто уверен, что это не Тамарис, а ведьма, принявшая образ любимой правительницы Хаурана.

Теперь уж близится рассвет, и я спешу закончить свое письмо, дабы успеть до восхода солнца отправить его почтовым голубем из города до границы с Котхом, откуда, мне очень хочется в это верить, оно, в конце концов, попадет и к тебе, мой дорогой любезный друг.

Тишина по-прежнему окутывает город, мрачный бой барабанов в оскверненном Храме доносился до меня через открытое окно, и я нисколько не сомневаюсь, что ведьма сейчас находится там, занятая своим дьявольским колдовством…»

Но ученый ошибался.

Та, которую все знали, как королеву Хаурана в это время стояла в темнице, освещенной багровым светом факелов, а перед ней, на каменном полу, скорчилась девушка, обнаженное тело которой едва прикрывали жалкие лохмотья.

Саломея презрительно коснулась ее загнутым кверху носком золоченой туфли и улыбнулась, когда жертва отпрянула.

— Тебе не нравится моя забота, милая сестра?

В ответ Тамарис лишь еще ниже склонила голову, и эта покорность совсем не понравилось колдунье. Помрачнев, она стала расхаживать по темнице, хмуро разглядывая узницу.

Золотые браслеты на ногах Саломеи тихо позвякивали, нефритовые подвески сверкали при каждом движении надменной головы, а усеянный драгоценностями пояс лишь подчеркивал шелковую юбку, настолько прозрачную, что она казалось циничным издевательством над приличиями. На плечи ее был наброшен темно-малиновый плащ, закрывая одну руку и то, что было в этой руке.

Саломея вдруг резко остановилась и, схватив сестру за волосы, пристально посмотрела ей в глаза.

Тамарис с вызовом встретила этот тигриный взгляд.

— Ты не увидишь у меня больше слез, — тихо сказала она. — Ты слишком часто наслаждалась зрелищем королевы Хаурана, плачущей на коленях и пощадила меня только для того, чтобы глумиться надо мной. Но я уже не боюсь тебя. Ты уничтожила во мне остатки надежды и страха. Убей меня, я пролила последние слезы для твоего удовольствия. Ты — дьявол из ада!

— Да успокойся ты, дорогая сестра, — промурлыкала Саломея. — Я еще не заставляла страдать твое тело, а только гордость и самолюбие, рассказывая о тех милых шутках, которые я проделывала с некоторыми из твоих глупых подданных. Но на этот раз у меня есть нечто более существенное. Ты знаешь, что Краллидис — твой преданный советник, недавно вернулся в город?

Тамарис побледнела.

— Что… что ты сделала с ним?

Вместо ответа Саломея вытащила из-под плаща загадочный сверток, стряхнула шелковый платок и поднесла к лицу королевы голову молодого мужчины, с лицом, застывшим в жуткой гримасе.

— О, Иштар! Краллидис!

— Да, бедный глупец хотел поднять людей против меня, болтая на улицах, что Конан прав и я совсем не Тамарис. Он даже не подумал о том, а как же люди могут восстать против наемников? С камнями и палками? Ха! Собаки едят его безголовое тело на площади. Однако, сестра! — Она с улыбкой разглядывала свою жертву. — Ты еще пролила не все свои слезы. Ну, хорошо! Я постараюсь вернуться побыстрее и показать тебе еще что-нибудь интересненькое!

Тамарис не слышала этого, она лежала на скользком полу, и тело ее содрогалось от рыданий.

Саломея поднялась по узкой лестнице и вышла на небольшую площадь, в дальнем конце которой виднелась извилистая аллея. Человек, который ждал ее там, подошел и почтительно поклонился. Это был генерал наемников — огромный шемит с блестящими глазами и густой черной бородой, волнами спадающей на мощную грудь.

— Она плакала? — пророкотал его низкий, как у быка, голос.

— Да, Хамбанигаш! У меня есть масса способов добиться этого.

Мелькнула какая-то тень, и Саломея резко приказав: «Сюда, собака!», стала нетерпеливо ждать пока к ним не подойдет трясущийся старик с грязными нечесаными волосами — один из нищих, которые спали в аллеях и открытых дворах.

Бродяга приблизился, и она швырнула ему голову.

— Вот, брось это в ближайшую канаву… Хамбанигаш, покажи ему руками, он ни черта не слышит.

Генерал попытался объяснить.

Наконец бродяга кивнул и заковылял прочь.

— К чему продолжать этот фарс? — пророкотал Хамбанигаш. — Давно уже нужно было показать им возлюбленную экс-королеву и отрезать ей голову на площади.

— Пока еще нет…

Голоса стихли, а в это время нищий притаился в темном дворе. Его мускулистые руки больше не дрожали и он тихо шептал:

— Теперь, я узнал это! Она жива! О, Иштар, если ты любишь нас, помоги мне!

Атаман Ольгерд наполнил из золотого кувшина янтарным вином резную, украшенную драгоценными камнями, чашу и передал кувшин Конану.

Одежда атамана сделала бы честь любому запорожскому гетману.

На нем был расшитый крупным жемчугом халат из белого шелка, шелковые шаровары, заправленные в сапоги из мягкой зеленой кожи и кожаный ремень с изогнутым черкийским кинжалом в ножнах слоновой кости.

Откинувшись в позолоченном кресле с выгравированными орлами, Ольгерд достал кинжал и, поигрывая им, шумно выпил искрящееся вино.

Огромный киммериец, сидящий напротив него, отчетливо выделялся на фоне этой роскоши, особенно его обрезанные ножом волосы и загорелое до черноты лицо с горящими голубыми глазами. Одет он был в черную кольчугу и единственное, что сверкало на ней, была широкая золотая пряжка на поясе, поддерживающем меч в старых ножнах.

В устланном богатыми коврами шатре, больше никого не было. Снаружи доносился низкий непрекращающийся рокот, который всегда сопровождает большое сборище людей.

— Сегодня в тени, а затем на солнце, — мечтательно сказал Ольгерд, ослабив пояс и потянувшись за кувшином. — Это мой путь… Когда-то я был гетманом в Запорожье — теперь вождь пустыни. Семь месяцев назад ты висел на кресте возле Хаурана, теперь лейтенант самого сильного войска между Тураном и восточными землями. Ты должен быть благодарен.