— Ману, — прошептал я, — ты ведь где-то живешь… У тебя же есть своя комната… Ее-то я и хочу посмотреть…

Поднявшись впереди меня по лестнице на второй этаж, она и тут принялась распахивать двери в пустые комнаты.

— Комната для гостей… спальня мужа… туалетная комната… моя спальня.

По крайней мере, чувствовалось, что в этой комнате кто-то живет. Я на мгновение задержался в дверях, обняв Ману за плечи.

Кровать, кресла… Селектор… журнальный столик… я охватил все это одним взглядом. И одновременно ощутил запах духов Ману. Я узнал бы его из тысячи: ее духи пахли травой, утром, летом. Здесь ждала меня моя безраздельная любовь, и я склонился над Ману, поднявшей ко мне лицо. Со сдержанной страстью коснулся губами ее глаз, ее губ.

— Ману, любимая, — сказал я, — кроме тебя, не будет никого, никогда… Ты ведь знаешь?

— Сумасшедший, — прошептала она. — Садись…

Но любопытство и нежность побуждали меня переходить от одной безделушки к другой. Мне хотелось все рассмотреть, потрогать, вдохнуть аромат каждой вещицы. Я переходил от кровати к секретеру, приподнимал лампы, выдвигал ящики. Ману следила за мной, улыбаясь с видом заговорщицы. Этот шутливый грабеж забавлял, трогал, волновал ее.

— А это что такое?

— Моя музыкальная шкатулка, — сказала она. — Ну-ка, открой…

Я приподнял крышку: раздался слабенький, надтреснутый, чуть фальшивый мотив. Я узнал «Форель».[11] Ману подпевала, не разжимая губ. Иногда она останавливалась, пока механизм шкатулки исполнял самые сложные рулады, затем продолжала, тихонько отбивая такт, словно хотела подбодрить невидимого музыканта, то и дело сбивавшегося с ритма и путавшего клавиши спинета. Под конец она, приподняв юбку за краешек, сделала реверанс. Я захлопал, наслаждаясь неповторимым очарованием этой минуты.

Ману покраснела. Взгляд ее оживился, и она показала мне шкатулку:

— Посмотри, что там внутри.

Там лежали мои письма в конвертах. Я их вытащил, и, прижавшись ко мне, она прочла некоторые места вслух.

— Ты пишешь лучше, чем я, — заметила она. — А может, ты лучше умеешь лгать.

— Ману! Как ты можешь…

Она бросилась мне на шею. Господи! Я переживал эти мгновения! Они были! А теперь…

Я поискал задвижку на двери.

— Она не запирается, — сказала Ману.

— Значит, кто угодно… твой муж…

— Он сюда никогда не заходит.

Под стопкой писем оказалась толстая записная книжка. Ману выхватила ее у меня из рук.

— Не смей! Это мой дневник. Каждый вечер я вспоминаю прожитый день. Тебе этого не понять. Ты мужчина.

— Можно посмотреть? Хоть одну страничку?

— Не стоит.

— Кто тебе подарил шкатулку?

— Никто. Она мне досталась от дедушки с бабушкой.

Я подошел поближе к камину, на котором стояла фотография.

— Это мои родители, — объяснила Ману. — Здесь они сняты всего за месяц до несчастного случая… Потому-то я ею так дорожу.

Мужчина на фотографии был высоким, темноволосым, с тонкими усиками. У его жены было болезненное лицо, полускрытое полями соломенной шляпки.

— Ты не слишком на них похожа, — заметил я.

— Мама тогда болела. Женщины у нас в роду не очень-то крепкие. Вот и тетушка Леа, мамина сестра, больна раком. Она в безнадежном состоянии.

Смутившись, я подошел к окну. Оно было необычной формы, какое-то усеченное. Сквозь жалюзи виднелся сад и обе улицы, освещенные стоявшим на углу высоким фонарем, над которым вились мошки. Еще одна аллея, также обсаженная густым кустарником, вела от дома к калитке, выходившей на улицу Сен-Жам.

— Ни у кого нет времени ухаживать за садом, — посетовала Ману у меня за спиной. — А жаль. Но в таком доме, как этот, требуется много слуг. А муж считает, что даже наша служанка нам слишком дорого обходится.

Я повернулся к Ману и сжал ее лицо в своих ладонях.

— Брось, — сказал я. — Забудь об этом. Через два дня мы будем далеко отсюда… Пусть это путешествие станет для нас каникулами.

Я почувствовал, что она пытается возразить мне, помотав головой, и еще крепче обхватил ее лицо. Пристально, почти сурово взглянул ей в глаза.

— Ману… Обещаю… Я буду очень осторожен. Твой муж ничего не заподозрит. Вы будете жить, как если бы меня там не было. Все, что мне нужно, — видеть тебя… каждый день… Понимаешь? Слушай, давай договоримся об условных словах. Если ты скажешь: «Ну и жара!» — это будет значить: «Я тебя люблю». Это ты сможешь твердить хоть целыми днями.

Я расхохотался, в восторге от свой выдумки, а Ману, заразившись моим весельем, повторила:

— Ну и жара!

— Теперь твоя очередь, — предложил я. — Придумай что-нибудь.

— Ну… «Мне хочется пить» могло бы означать: «Хочу тебя поцеловать».

— Умница, Ману. Значит, мне хочется пить.

— Что?

— Хочется пить. Не понимаешь? Мне хочется пить. Пить.

Я схватил ее в объятия. Она попыталась разжать мои руки.

— Нет, Пьер, не надо… Прошу тебя… Не здесь.

В голосе ее звучал такой испуг, что я тут же ее отпустил. Недовольный, готовый взорваться, я не спеша прошелся по комнате. Конечно, всю мебель, все эти безделушки купил ей Жаллю. И драгоценности в шкатулке из слоновой кости на ночном столике тоже подарены Жаллю. Даже белый телефонный аппарат установлен на его номер. В общем, за исключением моего будды из слоновой кости, все здесь принадлежало Жаллю. И даже Ману… в особенности Ману!

— Пьер… Я не хотела тебя огорчать.

— Ну что ты… Ты же знаешь, мне не привыкать!

— Вот видишь, а сам сердишься. А мы ведь еще и не уехали. Что же будет там?

— Не надо мне было сюда приходить.

— Помоги мне, Пьер.

Я обернулся. Она приподняла платье за подол и собиралась его снять, когда внизу зазвенел колокольчик.

— Муж?

— Нет… Наверное, золовка.

Она подкралась к окну, но высокая решетка заслоняла тротуар. Мы ждали, боясь пошевелиться. Снова зазвонил колокольчик — приглушенно, с промежутками, будто в монастырской приемной.

— Это она, — прошептала Ману. — Она всегда так звонит.

— У твоего мужа есть сестра?

— Да. А что в этом такого?

— Да ничего, просто я не знал. Ты откроешь?

— Придется. Видно, она приехала из Ниццы, чтобы попрощаться с нами. Если я не открою, она позвонит Рене. Ему это покажется странным. Он же знает, что вечером я никогда не выхожу из дому. К тому же она видела свет в окне… Мне жаль, Пьер.

— Ты хочешь, чтобы я ушел? Но как?

— Идем со мной.

Она повела меня к лестнице. Колокольчик зазвонил в третий раз, теперь уже громче. Одна из дверей кухни выходила в дальний конец прихожей. Мы вышли через нее, и Ману сняла со стены пару ключей, подвешенных за соединявшее их кольцо.

— Тот, что побольше, — шепотом пояснила она, — от калитки на улицу Сен-Жам. Смотри не перепутай. Второй ключ от кухни. Никто тебя не увидит. Ступай скорее… Ключи оставь себе, у меня есть запасные. Больше не сердишься?

— Любимая!..

Я обнял ее так, будто расставался с ней навсегда, и, пригнувшись, украдкой пробрался по укромной аллее к маленькой калитке. Выйдя на улицу, я не спеша, будто прогуливаясь, направился к перекрестку. Улица Ферм была безлюдной. Прислушиваясь, я прошелся вдоль решетки, но из дома не донеслось ни звука. Я добрался до дому на такси.

От последующих двух дней у меня сохранилось лишь смутное воспоминание. Они были заполнены какими-то мелкими делами и хлопотами, не слишком меня обременявшими. Секретарь Жаллю пожелал мне счастливого пути.

— Главное, не опаздывайте, не заставляйте его ждать! Он сейчас и без того на взводе.

Я бы охотно поговорил с ним о Ману. Но ведь она, как и договорились, прибудет в Орли.[12] Теперь уже ничто не сможет помешать ей уехать. Поэтому я не стал ей больше писать на ее абонентный номер. Да и на почту она уже не зайдет. Слишком поздно. Может, позвонить ей? Но к чему? Просто чтобы застать ее дома? А что, если к телефону подойдет Жаллю? Не беда. Извинюсь и повешу трубку. Ну а если она сама ответит? Что я ей скажу? Мы уже обо всем договорились. После долгих колебаний, сомнений и уловок я с бьющимся сердцем набрал номер. Но после восьми гудков повесил трубку. Дома никого не было. Что ж, тем лучше.