— Даже не знаю, — ответила она, удивленная таким вопросом. — Вероятно, потому, что у нас в это время рыбы выпрыгивают из воды, охотятся… А что, в этом озере совсем нет рыбы?.. Почему вы всегда во всем ищете какую-то подоплеку?

И это тоже я уже слышал от Ману. Простое совпадение. И, разумеется, его нетрудно объяснить! Но почему все-таки именно эта мелодия Шуберта? Я настаивал. Клер призадумалась и вдруг рассмеялась.

— Вспомнила, — сказала она. — Когда в Париже вы придете меня навестить… вы ведь непременно придете, правда?.. я вам покажу старую музыкальную шкатулку. Она принадлежала еще моим дедушке с бабушкой. Вы ее откроете, и она сыграет вам «Форель». Я столько раз слышала ее, что она стала частью меня самой. Я даже не замечаю, когда пою ее.

Ну конечно! Опять я забыл, что эта музыкальная шкатулка принадлежала ей, а не Ману, что самозванкой была Ману, а не Клер. Никак не привыкну.

— Что же вы прячете в своей шкатулке? — поинтересовался я.

— Да мне нечего прятать, — возразила она. — Я там держу письма, записные книжки.

— Что за книжки?

— Вы что же, хотите все знать?

— Я любопытен по роду своей профессии.

— Мой дневник… Можете надо мной смеяться!

— Я и не думал смеяться, уверяю вас.

Письма! Мои письма! Нет, не мои! Я лишь напрасно терзал себя, находя в этом удовольствие. Но я не мог не вспоминать тот последний вечер. Я все еще ощущал у себя на ладони тяжесть тех любовных посланий, некоторые из них мы тогда перечитывали вместе… Она и я. Ману и я. Что же сказала Ману? «Ты пишешь лучше меня… или, может, ты лучше лжешь». Выходит, лгала она. Я все больше и больше убеждался в этом, и только какой-то уголок моего мозга упорно отторгал эту истину. Возможно, Ману и была способна что-то скрывать. Но только не лгать! Только не играть чью-то роль с таким безупречным искусством. Я вслушивался в ее голос, который по-прежнему звучал у меня в ушах. И в этом голосе была одна нежность, все с той же ноткой отчаяния. И снова я летел в пропасть, чувствуя, как мучительно обрывается все внутри. Я больше ничего не понимал. С трудом узнавал темные воды озера и отдаленный грохот плотины. Повстречай я Клер в другом месте, и, я уверен, мои страдания не приобрели бы такого болезненного характера. По крайней мере, так мне кажется. Но здесь, в этом грохоте и палящем солнце, было что-то неистовое и беспощадное. Грохот в особенности давил на сознание. Этот вечный шум стекающей воды постепенно притуплял внимание и придавал мысли какую-то вялость. Поток сотрясал почву. Машины сотрясали плотину. А чтобы укрыться от этого ада, надо было сесть в «лендровер», который, впрочем, трясло на дорогах. И там солнечный свет заливал небо жарким маревом. Весь этот мир был болен скрытой формой заразной горячки. Плотинная лихорадка! Она-то и подтачивала мои силы.

— Пьер, какой же вы чудной!

Клер наблюдала за мной с растущим беспокойством. Однажды она сказала:

— Пьер, вы несчастны!

И я понял, что мне угрожает опасность: я должен быть бдительным, если не хочу выболтать ей все. Что же мешало мне во всем ей признаться? Очень быстро наши отношения стали достаточно близкими. Практически все свободное время мы проводили вместе. Я еще выполнял кое-какую работу для Жаллю — время от времени сопровождал его в Кабул, — но он предпочитал, чтобы я оставался с его женой. Он поручил мне развлекать Клер. Это тоже было для меня тайной. Почему он заставил Клер приехать сюда, прекрасно зная, что не сможет уделять ей много времени? Зачем ему понадобилось, чтобы она жила на плотине, раз сам он пропадал на работе с утра до вечера? Я подозревал, что они не ладят между собой, хотя и без всяких на то оснований: Жаллю был неизменно внимателен и предупредителен по отношению к Клер. Да и сами эти подозрения были нелепыми. Они возникли из-за признаний Ману, сделанных мне тогда, когда я еще считал ее госпожой Жаллю. Но эти признания были ложными, преследовали цель, до которой я до сих пор не смог докопаться. И все же я следил за Клер и ее мужем, как если бы Клер была Ману. Более того, я даже ощущал приливы ревности, когда за столом Жаллю случалось упомянуть о чем-либо из их прошлой жизни, назвать имя, припомнить какое-нибудь событие. Я сам на себя за это злился. Но, как это ни глупо, во мне по-прежнему уживались самые противоречивые чувства. Так, я допускал, что Клер была женой Жаллю, но не мог смириться с мыслью, что Жаллю был мужем Ману. Выходило до смешного глупо, но это-то понемногу и разрушало меня. Я понимал, что мое поведение могло показаться странным. До приезда Клер я охотно пропускал стаканчик то с тем, то с другим. Любил поболтать с инженерами. Иной раз я навещал их на заводе во время дежурства. Мне нравилась легкая дрожь, которая охватывала меня всякий раз, когда я входил в огромные цеха, где с головокружительной скоростью вращались турбины высотой с локомотив. Я знал, что на плотину всей своей массой давит озеро. Я дотрагивался до перегородки, прикладывал ладонь к неровной цементной поверхности, неизменно удивляясь, что она не разлетается на куски под невообразимым напором воды. Теперь же я беседовал только с Клер. Все прочее, будь то люди или вещи, перестало меня интересовать. Когда стояла невыносимая жара, мы встречались с ней на террасе или в комнате — то у нее, то у меня. И всегда говорили о Париже. Она мастерила занавески, кроила, шила. Я курил. Прикрыв двери, мы на какое-то время избавлялись от оглушительного шума. И все-таки приходилось включать вентилятор, перегонявший воздух справа налево и слева направо. Ветерок обвевал наши лица, трепал волосы Клер. Она смеялась:

— Наверное, я похожа на шалую собачонку.

В такие минуты мне хотелось рассказать ей все, спросить: «Кому из ваших близких могло прийти в голову попытаться занять ваше место, выдать себя за вас? Кто так хорошо знал вашу жизнь, чтобы присвоить себе даже ваши воспоминания, привычки, вкусы и манеры?» Это было бы так легко сделать, но я все не решался. Мне претило обвинять Ману; и я не хотел слышать, как ее станет уличать другая женщина. А главное, я вовсе не жаждал узнать, что Ману в действительности зовут Ивонной или Сюзанной и она замужем за мелким служащим, что я был для нее отдушиной в ее унылом существовании. Иной раз правда хуже лжи. Но были у меня и другие причины ничего не говорить Клер и выжидать. Сейчас, когда я осмысливаю прошлое и вижу его в истинном свете, они кажутся мне очевидными. Но тогда разобраться в них было куда труднее. Как выразить то, что я испытывал? Эти часы душевной близости были дороги нам обоим. Клер казалось, что меня привлекает она, в те самые минуты, когда мои мысли были заняты Ману. Нежность к той, с кем я был разлучен, несомненно, вносила в мои слова привкус ласки и тихой грусти, которые не могут оставить равнодушной ни одну женщину. Вскоре я заметил, что Клер нравятся эти беседы с глазу на глаз, что она ждет от меня вопросов и нередко сама на них напрашивается. Она охотно говорила о своем детстве, я же, закрыв глаза, представлял на ее месте Ману, которая наконец-то рассказывает мне то, о чем всегда наполовину умалчивала. Вентилятор издавал приглушенный шум, похожий на звук кинопроектора. У меня в голове словно загорался экран, и я видел Ману в детстве, Ману в лицее, Ману в Сорбонне и, наконец, Ману замужем… Когда же я говорил о себе, о том, кем я был и чего хотел, что я любил, стараясь избегать всякого намека на Ману, то в этих моих полупризнаниях, непосредственных и в то же время обдуманных, оставались пробелы, возбуждающие любопытство Клер. Очень скоро она поняла, что в моей жизни, как говорят, была женщина, и старалась подловить меня на каждом слове, так же как и я ее. Так, прибегая ко всяческим уловкам под видом полной откровенности, мы с ней кружили друг возле друга — а ставкой в этой игре была Ману. Нередко я и сам наводил разговор на эту тему.

— Пьер, вам следовало бы жениться, — говорила она.

— Я еще слишком молод. И я недостаточно серьезно отношусь к жизни. К тому же я еще не встретил ту, которая… ну, вы меня понимаете.