Я провел в санчасти еще несколько дней, не зная толком, что мне делать дальше. Жаллю дважды навестил меня из вежливости. Я чувствовал, что он делает это через силу. Должно быть, он меня ненавидел, но виду не показывал. Когда я сказал ему, что думаю вернуться во Францию, он ответил просто:

— Я тоже считаю, что так будет лучше.

И я получил отставку. После этого я постарался собраться поскорее. Перед самым отъездом хотел было попрощаться с ним, но слуга сказал, что его нет дома. Меня ждал служебный грузовик. В последний раз я окинул взглядом плотину — его плотину, — окутанный паром водосброс, пустынную долину… Что ждет меня впереди? Я уселся в кабину рядом с шофером.

Жаллю стоял на том самом месте, где «лендровер» свалился в озеро. Он пристально смотрел на воду. Когда позади него проехал наш грузовик, он даже не обернулся.

Глубокая радость охватила меня по возвращении в Париж. Люди разъезжались на каникулы, город пустел, а у меня словно заново открылись глаза, впервые забилось сердце. Помню, несколько дней подряд я, словно восхищенный провинциал, без устали бродил по городу, любуясь тысячекратно виденным, облокачиваясь на парапеты мостов, ласково поглаживая старые камни. Длинные проспекты, уходившие в небесную синеву, приводили меня на любовные свидания с самим собой, а затем — к воспоминаниям, от которых я уже не мог избавиться. Ману! Раз она все знала о супругах Жаллю, то должна была знать и об отъезде Клер в Афганистан, а следовательно, о том, что я обнаружил подлог. Отныне она постарается не попадаться мне на глаза. Нечего и надеяться на встречу с ней. Возможно, ее нет в Париже. Однако сердиться на нее я не мог. Она пыталась меня обмануть, зато я стал любовником Клер. То, что сделал я, было куда хуже! Когда она узнает, что Клер была моей любовницей — а она наверняка это узнает, — я буду в ее глазах достоин презрения. И у меня не было никакой возможности заставить ее меня выслушать.

Радость возвращения уже померкла. Былые сомнения вновь овладели мной. Ведь на самом деле я ничего не знал наверняка. От кого Ману может узнать, что Клер была моей любовницей? Кто ей об этом скажет? Ведь не сама же Клер? Значит… Я не мог не видеть, к чему ведут все эти бесплодные рассуждения. И все-таки я еще боролся с собой. Глупо цепляться за прошлое. В конце концов, пусть Ману думает обо мне все, что ей угодно. Я свободен и ни перед кем не обязан отчитываться. Даже перед Клер. Бедная Клер! Верно, она сейчас в Лондоне и томится в ожидании… Но мне больше не хотелось ее видеть. Скажи мне кто-нибудь, что у меня перед ней есть определенные обязательства, я был бы искренне удивлен. Я мог думать только о Ману. И в один прекрасный вечер вдруг осознал, что борьба окончена и мое поражение было предрешено. Ману осталась победительницей. Я написал ей письмо в том самом ресторанчике, где мы когда-то завтракали вместе. Всего несколько торопливых строк:

Я не забыл номер ее почтового ящика. Так что я отправил письмо, и на несколько часов мне стало полегче. Ману не сможет дольше оставлять меня в неведении. Мне бы следовало написать ей еще из Афганистана. Если бы я не поддался Бог знает какому мстительному порыву и рассказал ей обо всем… Нет, не мог я ей ничего рассказать. Ведь написать о Клер — значило бы прямо или косвенно упрекнуть Ману за то, что она сделала. Впрочем, если бы она ответила, назначила мне свидание, мне пришлось бы спросить ее, почему она пыталась занять место Клер. Я совершил ошибку. Мне следовало дать ей понять, что эта страница нашей жизни перевернута, и мы никогда не станем поминать старое. Посреди ночи я вскочил, чтобы написать ей новое письмо, но на этот раз не смог подобрать слов. Получилось, что, предлагая ей забыть о прошлом, я тем самым обвиняю ее. К утру я был уже без сил и почти решился уехать из Франции, отправиться куда глаза глядят. «Да полно, люблю ли я ее? Или, может, просто притворяюсь героем собственного романа?» Эти мысли не оставляли меня и на кухне, пока вода в кофейнике кипела, выплескивалась и испарялась, попадая в пламя горелки. Я не сомневался, что вскоре мне опротивеет моя квартира. И вдруг меня осенило, что мы никогда не знаем, любим мы или нет, и что вся наша любовь, быть может, всего лишь соглашение, заключенное с самим собой и позволяющее нам верить, что мы никогда не изменимся, бросать вызов времени и тайному желанию забыть… Эта беспощадная трезвость, которая приходит к нам в предрассветные часы, — сколько раз уже она больно ранила меня! Я вышел из дому и долго блуждал по пустынному городу, мимо закрытых магазинов, пока первые солнечные лучи справляли какой-то свой таинственный праздник, на котором я был незваным гостем… Жажда писать томила меня сильнее, чем некогда — любовное желание. Я гулял по набережной, а в голове у меня теснились слова, кричавшие о моем поражении. Зайдя в кафе, я проглотил прямо за стойкой несколько липких рогаликов и внезапно решил приняться за работу. Мне необходимо было поскорее вернуться в свой кабинет, к своим папкам, к своей прежней жизни. Я хотел видеть людей, слышать телефонные звонки. Одиночество убивало меня. Я сам себе казался тенью в аду…

Через день, в десять часов утра, я явился к моему директору. По своему обыкновению, он встретил меня очень любезно. Из газет он уже знал о гибели госпожи Жаллю и не прочь был услышать подробности. Не без некоторого опасения я поведал ему свою версию «несчастного случая». Если только когда-нибудь правда выйдет наружу, он не простит мне этот обман. Ослушавшись Клер, я поступил безрассудно. Сейчас, в его кабинете, эта мысль поразила меня.

— Вы выглядите усталым, — заметил он. — Может, вам нужен дополнительный отпуск? Как раз сейчас у нас в работе затишье…

— Нет, ни в коем случае. Я надеюсь, что работа поможет мне прийти в себя.

— А как продвигается ваша книга об Афганистане?

— Этим я займусь позже.

— Я бы вам посоветовал не скупиться на вымысел, — добавил он, улыбаясь. — Не то Жаллю непременно к чему-нибудь придирется. Должно быть, он не слишком вас жалует. Смерть жены пришлась ему совсем некстати…

Некоторое время мы беседовали о текущих планах издательства, о горячей поре, которая, как обычно, должна была наступить по окончании отпускного сезона. Когда же я собрался уходить, он придержал меня за рукав:

— Вы, случаем, не хотели бы поехать во Вьетнам?

— Да нет, пожалуй… Дальние странствия мне не на пользу.

— А жаль… Я мог бы устроить… за счет одной крупной вечерней газеты…

— Расскажите, в чем там дело.

— Не стоит, раз вам это неинтересно… Но все же поразмыслите над моим предложением. Если надумаете, тогда и поговорим.

Он проводил меня до лестницы, и я спустился к себе в кабинет. Там, как обычно, царил беспорядок: все было завалено книгами и рукописями. В соседней комнате моя секретарша печатала письма. Я прошелся по кабинету, закурил… Ману вошла в ту дверь… Она сидела здесь, вот в этом кресле… Прошлое вернулось ко мне. Да с тех пор ничего и не изменилось: стоит мне только перелистать блокнот, отыскать страничку с пометкой: «Эммануэль». Рукопись и сейчас должна лежать в каталожном шкафу… Я открыл его, порылся в папках. Куда же она подевалась? Я точно помнил, что, внеся все исправления, принес ее обратно в издательство. Пришлось позвать Ивонну, мою секретаршу. Она еще не слыхала о моем возвращении, и с четверть часа мне пришлось отвечать на ее расспросы, рассказывать, как мне жилось на плотине, чем мы питались, как одевались. Да я и не противился, смеялся вместе с ней и в то же самое время думал, что рукопись — отличная приманка; стоит мне только послать Ману приглашение на бланке издательства, и она не сможет уклониться от деловой встречи. Слишком много значила для нее эта книга. И узнай она, что книга отдана в набор и нам нужно с ней переговорить — повод найти нетрудно, — непременно пришла бы, я не сомневался в этом. И как только я раньше не вспомнил о такой возможности? В предотъездной суматохе другие заботы вытеснили эту рукопись у меня из головы. А уж с тех пор столько всего произошло!