— Продолжайте! Вы должны рассказать мне все без обиняков!

— Так вот, эта нога залезла мне под кожу. Я чувствую, как она меня насилует.

— Нужно предупредить профессора.

Она крепко сжала мою руку.

— Нет! Запрещаю вам.

— Он что-нибудь предпримет…

— Я сказала вам, Что это невыносимо?.. Смотрите на это как на забавный эксперимент — вот и все. Знаете, я не драматизирую.

— Лучше бы помогли мне! — крикнул Эрамбль, проходя мимо нас со стопкой тарелок.

Симона Галлар покинула меня. Я следил за ней взглядом. Она ходила еще неуверенной походкой, но ее фигура была по-прежнему изящной, и она сохранила мягкое покачивание бедер нормальной женщины.

— Брюки ей не идут. Вы согласны с моим мнением?

Это возвращался Эрамбль. Угостив меня сигаретой, он склонился ко мне:

— Строго между нами, ну, как она?

— Плохо, — ответил я. — А вы как?

— Не жалуюсь… Забавно то, что, стоит мне заметить на земле какую-нибудь ерунду — бумажный катышек, кусочек ваты, меня так и тянет поддать его ногой, как присуще мальчишке… Уверяю вас, раньше я за собой такого не замечал. А она? Что ощущает она? Симона не болтлива, верно?.. Я уже пытался ее разговорить, но без большого успеха… Какая жалость! Такая хорошенькая женщина!

Я искоса наблюдал за ним. Мне пришла в голову мысль, что эти двое… Нет, я докатился до абсурда.

— Похоже, она богата, — сказал я.

— Не то слово, — подхватил Эрамбль, — я навел справки и… — Он тут же спохватился: — Навел справки, нет… с чего бы я стал наводить справки!

— В этом нет ничего предосудительного.

— Нет, конечно. В конце концов, в ней есть все для того, чтобы возбудить интерес… особенно у человека в моем положении.

Перехватив мой взгляд, он подтолкнул меня к окну.

— Я хотел бы объясниться, — сказал он. — Говорить на эту тему со священником как-то неловко. С вами — другое дело… Эта нога сбивает меня с толку. Я не могу не думать, что у Симоны такая же… И вот… это смешно, это идиотизм — думайте что угодно… но это сильнее меня… Мне кажется, что я имею на Симону какое-то право… Мне хочется спросить у нее, как поживает моя левая нога, довольна ли она ею, словно я уступил ей часть самого себя из чистой любезности.

— Вы подменяете собой Миртиля, если я правильно понимаю.

— Нет. Это не совсем так. Скорее наоборот. Я хочу сказать, что нога Миртиля стала подлинно моей ногой, на которой я крепче стою на земле. А вот вторая, левая, стала для меня ничем. Я ее отвергаю. Она мне досаждает. Она какая-то жалкая. У нее нет горячности правой, ее… мальчишеских повадок. И я тоскую по другой, той… которая досталась мадам Галлар. Я думаю о ней с сожалением… Ну почему мне не пришили заодно и ее, а?.. Гуманно ли разлучать две ноги? Мадам Галлар несчастна от того, что ей пришили эту ногу, а я несчастен от того, что меня ее лишили. Ах! Миртилю повезло! Если бы вы только почувствовали эти мускулы, особенно бедро! Какое же оно твердое и упругое. А линия икры — чудо, мой дорогой. Рядом с ней моя родная нога — всего лишь ходуля, подпорка, лишенная выразительности, конечность — сальная и плоскостопая, изнеженная ездой на машине. Вы думаете, я смотрю на мадам Галлар глазами мужчины, которому нравится эта женщина? Ничуть не бывало… Я смотрю на свою левую ногу в изгнании. И я благодарен Симоне за то, что она хорошо с ней обращается, говорит о ней без злобы. Сегодня я должен быть веселым — правда, ведь мы покидаем клинику! А вот я печалюсь, потому что мы разойдемся в разные стороны… Мадам Галлар вернется домой, а я, массируя по вечерам, перед сном, новую ногу, как рекомендовал профессор, спрошу себя: «А вторая?.. Отнесутся ли и к ней с такой же заботой? С таким же вниманием? Не захиреет ли она?» Как мне быть, о Господи, как мне быть?

— Женитесь на мадам Галлар!

— Что?

— Прошу прощения, — извинился я. — Поверьте, эти слова вырвались у меня непроизвольно.

— О-о! Я на вас вовсе не сержусь… Я уже подумывал и сам. Мы вернемся к этой теме позже.

Священник хлопал в ладоши, собирая присутствующих. Он указал место, отведенное за столом каждому из нас. Ему же надлежало занять почетное место председателя. Справа от него сидел Нерис, вице-председатель. Слева уселся Жюмож. Напротив него, на другой стороне стола, находилось место покойного. Всем своим видом изображая беззаботное, доброе настроение, я выбрал место справа от Миртиля. Этот прибор, этот пустой стул производили на сотрапезников неприятное впечатление. Но очень скоро разговор оживился. Еда была превосходной, солнечный свет разливался по залу. Реплики становились все более жизнерадостными. Подшучивали над аппетитом Жюможа, но тот не обижался. И почти совсем забыли о лице Нериса, а между тем… Это были глаза Миртиля, которые жили и задерживались на каждом из нас. Стоило встретиться с их взглядом, как сразу приходилось отводить свой. Было почти невозможно выдержать его, не испытывая при этом невыносимого чувства неловкости, словно встретился глазами с мертвецом.

Вдруг Мусрон необдуманно спросил:

— А где похоронили Миртиля?.. О-о! Извините!

И поскольку остальные взглянули на него сурово, он поправился:

— Я хочу сказать, где бы его похоронили, если бы все произошло иначе?

— На кладбище Тиэ… — сказал я. — Там есть то, что называется «Квадрат казненных». Не спрашивайте меня больше ни о чем. Я не знаю этого места и весьма надеюсь, что мне никогда не придется там побывать.

— А на крестах помечены имена осужденных? — обеспокоенно спросил священник.

— Там нет крестов, господин кюре. Нет каменных надгробий. Простые холмики — и только.

От моих слов повеяло холодом.

— Ему лучше здесь… с нами, — шутил подвыпивший художник.

— Но разве запрещено, — продолжал расспрашивать священник, — дать им более пристойную могилу?

— Нет, родственники имеют право, спустя некоторое время, перезахоронить тело, куда им заблагорассудится.

— В случае с Миртилем такого вопроса не возникает, по счастью!

Эти слова произнес Нерис устами Миртиля, а сейчас он улыбался улыбкой Миртиля! Кашлянув в свою салфетку, Мусрон коснулся моего локтя и шепнул:

— А нельзя ли в следующий раз оставлять его у себя в комнате? Или посоветовать ему молчать. От его голоса мне становится не по себе.

Марек жестом попросил слова. Он хотел напомнить своим пациентам, что они не должны пока покидать Париж или его ближайшие пригороды без разрешения. Еще несколько месяцев им надлежит каждую неделю показываться врачу, а при малейшем тревожном симптоме вернуться в клинику под его наблюдение. Симона Галлар улыбнулась мне с видом заговорщицы и подняла бокал за здравие профессора. К ней сразу же присоединился Эрамбль, который что-то шептал ей на ухо все время, пока длилась трапеза. Шум голосов усиливался. Мусрон предложил сыграть нам на саксофоне. Он был не лишен таланта, с которым все его поздравляли, потом Нерис и Жюмож стали из-за чего-то пререкаться, а в это время Мусрон поведал мне, что рассчитывает серьезно обратиться к музыкальным занятиям. После операции у него значительно улучшилось дыхание. А звук, объяснял он, в первую очередь зависит от дыхания. При очень хорошем звучании саксофонист почти наверняка может записать пластинку… А с этого момента перед ним откроется перспектива!

— Но… как же занятия? — возразил я.

— Никакой проблемы. Занятия проходят днем, а сакс — по вечерам.

— Да вы себя угробите!

— Только не теперь, когда у меня внутри это! — сказал он, колотя себя в грудь.

Он наполнил стакан и залпом его осушил. Я заметил, что все они были перевозбуждены, словно теперь, когда опасность миновала, готовились начать жизнь сначала. Вплоть до Жюможа, который говорил на слишком повышенных тонах. Когда настало время расставаться, все они взволнованно обнимали друг друга, обещая перезваниваться и оказывать в случае чего всяческую поддержку.

— Я думаю, мы чуточку под хмельком, — сказал мне священник. — Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой.