Я пуста, как эти поля, в отчаянии думала Марианна, и со страхом спрашивала свое сердце: что делать, как быть?

Между полями и морем лежал лес, темный, тихий и добрый. Здесь Марианна чувствовала себя спокойнее, так, словно входила в дом преданного друга.

Она сорвала ягоду можжевельника и надкусила ее. От горького сока свело рот.

Она изменила Йосту, изменила в самом комически дурацком смысле этого слова. А значило ли это для нее хоть что-нибудь? В данный момент — абсолютно ничего. Но бывают и другие моменты; перед собой она не могла лгать, не могла отрицать, что иногда вспоминает Бертрама, мечтает о нем, и раскаивалась, что окончательно с ним порвала.

Лес расступился, на солнце сверкнула белая полоска пляжа. Длинноногие чайки бегали по берегу и клевали морскую пену.

Почему мне никто не поможет, думала Марианна, почему я так одинока?

Она села на песок, еще теплый в этот час. И сказала себе, что сегодня не пойдет домой, пока не примет какое-то решение, пока не уяснит себе все и не продумает каждый свой предстоящий шаг.

Но чем отчетливее она понимала, что ясности этой ей никогда не обрести, тем крепче держалась за мысль, что все зависит только от нее, от этого ее решения, за которое она так боролась, и, когда она его примет, все пойдет гладко и как бы само собой.

Я скажу ему: видишь, Йост, я всегда хотела ребенка. И дважды я могла бы его иметь, но ты не захотел. Я так плакала тогда. Я слишком тебя любила, я боялась потерять твою любовь и смирялась. Но теперь я не хочу больше ждать. Видишь, Йост, у меня будет ребенок. Моя жизнь пуста, в ней нет ни капли смысла. Так давай же оставим ребенка. В следующий раз может быть уже поздно. Я не могу больше ждать.

Под конец она заговорила уже вслух, твердым голосом, сопровождая свою речь торжественными жестами. Да, конечно, так и будет, ликовала она, так я могу ему сказать. И в ней шевельнулась глубокая нежность к Йосту. А насколько лучше было бы, если б я раньше тебя не слушалась, подумала она.

Им всегда было хорошо вместе, все эти годы. Они ни разу даже всерьез, по-настоящему, не поссорились.

Это оттого, что я всегда ему уступала, подумала Марианна с внезапным чувством протеста и сама удивилась нахлынувшей на нее горечи: он всегда обращался со мной, как с ребенком! Он же совсем меня не знает. Если его спросить, какого цвета у меня глаза, он не сможет ответить, наверняка не сможет.

Я пуста, как поля осенью, опять подумалось ей. На глаза навернулись слезы, и злость вдруг вспыхнула в ней, разгораясь все пуще. Нет, она не предстанет перед ним этакой смиренницей, покорной и молящей. Нет, нет, нет! Она скажет ему с той же злостью, что сейчас бушевала в ней: «Отныне я буду жить своей жизнью. У меня будет ребенок. Не от тебя. Ты мог бы тоже иметь ребенка, но ты не захотел». Она затопала ногами по песку. И вдруг расплакалась, закрыв лицо руками.

Она вернулась в свой одинокий дом и опять была одна, наедине со своей мукой.

Она была одна, в унынии и изумлении. Да, в изумлении тоже. Утром она вылезла из ванны и подошла к зеркалу. Бедра ее были по-прежнему узкими. Грудь — круглой и крепкой. Тело казалось девственно нетронутым. Она рассердилась на эту свою незрелость. Замолотила кулаками по маленькому голому животу.

Ничего, скоро я буду выглядеть по-другому! — с добродушным смешком подумала она.

Она скрючилась — руки болтались как плети — и принялась корчить рожи перед зеркалом.

Вдруг ей стало стыдно, и она залезла в постель. Велела принести себе завтрак. Просмотрела газеты. Но что там может быть, в газетах? Что там может быть важного! Что значат события в мире, если у нее, у Марианны, будет ребенок! Она откинулась на подушки и уставилась на белый потолок с бордюром из лепных роз.

Как же хорошо будет, благоговейно подумала она, когда рядом со мной будет лежать и смотреть в потолок другое существо, теплое, с мягкой кожицей, дышащее… Но потом ей опять показалось чем-то невероятным, что в ее теле, таком гладком, может вырасти и потом появиться на свет человек, пусть даже и совсем крохотный. Это все просто сказки, сказки, которые рассказывают женщинам, как детям рассказывают истории про аистов.

В эти дни Марианна получила письмо от Йоста. И оно потрясло ее своей какой-то скаредной краткостью. Она почувствовала в нем тревогу и озабоченность Йоста. И все-таки он любил ее, пусть по-своему, беспечно, невнимательно, эгоистично. Но любил.

Теперь ей казалось, что и она его любит. Конечно, конечно, а как же иначе они могли бы прожить вместе столько лет? Двенадцать долгих лет, в течение которых оба все-таки были счастливы. Теперь Марианне верилось, что все злые мысли, посещавшие ее в эти дни, были просто-напросто ошибкой, объяснявшейся смутным состоянием ее души, и только эта ошибка создала преграду между ним и ею, но теперь эта преграда исчезла, тихо и бесследно, точно облако.

Да, как все могло бы быть хорошо, не будь она беременна, не лелей она мечту о ребенке, мечту, от которой ни за что не отречется. И если на одну чашу весов положить эти мечты о будущем, а на другую воспоминания о прошлом, то двенадцать лет супружества с Йостом, оказывается, не так уж много весят.

А может, лучше всего, думает она наконец, мне написать ему письмо и в этом письме сказать обо всем — о моей любви к нему, о том, как я жажду иметь ребенка, о том, что у меня было с Бертрамом, и о том, что все это для меня ничего не значит, ровным счетом ничего, вот только от ребенка я не могу отказаться.

И тут же, в неубранной спальне она взялась за письмо.

Это было не просто. Она уже исписала один лист своим мелким беспокойным почерком, но еще ничего не сказала, ни слова о том, о чем следовало сказать.

Она как раз начала новый лист, когда внизу раздался звонок. И почти сразу услыхала на лестнице голос Эрики. Едва Марианна успела, сама не зная почему, поспешно сунуть письмо в ящик своего маленького письменного стола, как подруга уже появилась в дверях.

— У тебя завелись секреты? От меня? — со смехом воскликнула Эрика, чтобы преодолеть собственное смущение. — Неужто я наконец тебя застукала? Такую непорочную! Кому это ты пишешь? Неужто любовнику? Марианна!

Она подбежала к Марианне.

— Не понимаю, куда ты подевалась? — словно защищаясь, закричала Марианна. — Мне столько нужно тебе рассказать!

— Потом, потом! — перебила ее Эрика. — А теперь признавайся, признавайся, кому это ты пишешь? Кто он? Кого ты любишь? Говори!

Она обеими руками обхватила голову Марианны. Ее раскосые темные глаза с нездоровым любопытством заглядывали в глаза подруги. Действительно, Марианна попалась. Она нетерпеливо стряхнула с себя узкие костлявые руки Эрики.

— А ведь ты покраснела, Марианна! — настаивала Эрика.

Тогда Марианна открыла ящик.

— На вот! Читай! — проговорила она и, поборов свою злость, вытащила письмо.

— Ах, это к Йосту! — Эрика разочарованно прочла обращение, но, все еще не веря, продолжала стоять на своем: — Тогда почему же ты так испуганно прячешь письмо к собственному мужу? У тебя завелись секреты, ты же не умеешь врать!

Да, подумала Марианна, у меня завелись секреты, я забеременела. Она засмеялась, и смех ее звучал так уверенно и гордо, что Эрика лишь удивленно покачала головой с коротко стриженными черными волосами. И не дала Марианне слова сказать.

— Ты для меня загадка и всегда будешь загадкой, такая чистая, непорочная! Что ж, мне всегда рядом с тобой чувствовать себя так, словно я вывалялась в грязи? Ты спросила, куда я подевалась? Я ездила в Берлин, навестить папу.

Граф Шверин занимал должность в министерстве иностранных дел, и это сулило ему — впрочем, уже давно — весьма ответственный пост.

— Ну, и как съездила? — спросила Марианна и подумала: какое мне дело до твоего отца? У меня будет ребенок.

— Ах, ты же знаешь, как это бывает, я его почти и не видела. Но он через несколько дней приедет. Я уговорила его после маневров дать бал в честь авиаполка. Из-за этого я и пришла.