Просто невероятно, чтобы он был еще в воздухе, выше грозы… На сей раз, видно, ему не повезло, сухо подумал Бертрам. Уже второй раз у него мелькнула такая мысль. Глупая мысль, от которой он старался отделаться, ибо уважал Йоста, был ему благодарен и даже предан. Глупейшая мысль! И тут он увидел себя в стальном шлеме, идущим за гробом майора. Он нес подушечку с орденами. А за ним шла Марианна. Он слышал ее всхлипывания, чувствовал ее взгляд, устремленный на него через черную вуаль, на него, Бертрама, который отныне стал для нее всем.

Бертрам передернул плечами, словно хотел стряхнуть с себя эти опасные мысли. И, поспешив покинуть ангар, без всякой цели, просто чтобы убежать от себя, направился к казармам.

В коридорах чистили оружие, пахло кожей, смазочным маслом, по́том. В комнате для занятий собрались курсанты, которых между двумя курсами летного военного училища прикомандировали к полку. Обер-лейтенант Хартенек читал им лекцию но теории оружия. Он кивнул лейтенанту своей птичьей головой и двумя пальцами, большим и указательным, снял с носа очки. И закашлялся. Слышно было, как дождь бьет в стекло и громко свистит ветер.

Ученики обер-лейтенанта, сдвинув головы, шептались между собой. Хартенек собрался было призвать их к порядку, как с места вскочил курсант Кресс, высокий, красивый парень. Он попросил разрешения узнать у адъютанта, нет ли новостей об Йосте. Еще не смолк взволнованный детский голос курсанта, а товарищи его уже напряженно уставились на Бертрама.

Лишь когда Хартенек, немного помедлив, жестом разрешил задать вопрос, Бертрам официальным, но весьма недовольным тоном ответил, что никаких сообщений не поступало.

Кресс, бледный, сел на место, а Хартенек продолжал свою лекцию. Лейтенант Бертрам отдал честь и ушел. Надвинув низко на лоб фуражку, он шел против ветра.

Ему ничего не оставалось, как только ждать у себя в кабинете. Это было трудно. Он пытался понять, чего же он, собственно, ждет: того ли, что Йост подаст какие-то признаки жизни, или известия, что с ним что-то стряслось. На столе перед Бертрамом лежали написанные неуклюжим почерком Йоста указания к распорядку следующей недели. Он с отвращением отодвинул записку в сторону. Нет, он не мог работать. Просто сидел и ждал. И чем дольше это ожидание длилось, тем больше ему было не по себе. В конце концов он впал в отчаяние.

Мир, в котором он жил до сих пор — он это понимал и не мог не волноваться, — рухнул. Почва ушла из-под ног, и небо стало с овчинку. Он не видел ничего, кроме серого тумана впереди. Напрасно пытался он представить себе лицо Марианны. Фигура Йоста вставала перед ним всего лишь темной угрожающей тенью. При воспоминании о нем Бертрам ощущал физическую боль.

А вокруг все и вся напоминало о нем.

Когда Бертрам вошел в офицерскую столовую, все взгляды обратились на него: известие о командире?

Эта тревога офицеров преисполнила его горечи. До сих пор он был ближе всех к Йосту, до сих пор это было только его право — пребывать в тревоге. А теперь все изменилось.

Ему, от напряжения ставшему вдруг чувствительным и обидчивым, внезапно почудилось, будто он впервые вступает в круг этих людей, с которыми столько времени служил бок о бок. Их лица показались ему чужими. До сих пор он знал своих товарищей только по чину, фамилии и должности. До чего же забавно выглядит Вильбрандт со своим курносым носом! Он и впрямь смахивает на черепаху! Несколько лет он служил в гражданской авиации и теперь был самым опытным летчиком в полку, уже «обремененным семьей», как вспомнил вдруг Бертрам. Немыслимое дело. Ибо разве это мыслимо — прокормить семью на лейтенантское жалованье? «В старой армии такого быть не могло», — сказал как-то в присутствии Бертрама капитан Штайнфельд, сидевший во главе стола «столпников», так лейтенанты называли командиров эскадрилий. Штайнфельд любил эти сравнения со старой армией, в которой «еще был шик». Он слыл живодером, да и глуп был, как говорится, беспросветно.

При появлении Бертрама все умолкли и вопросительно глянули на него. А у него не было ответа на их вопрос. Пока Бертрам шел через зал, на стенах которого висели сплющенные пропеллеры и портрет Геринга в роскошном мундире генерала авиации, разговоры возобновились.

Лейтенант Хааке утверждал, что он в чем-то «абсолютно уверен». Он был другом Вильбрандта и полной его противоположностью. Высокий, костлявый и очень живой. Над пухлыми губами — короткие светлые усики. Хааке происходил из семьи средненемецких промышленников, в последнее время обретшей богатство и влияние благодаря военным заказам государства. Нахальный лейтенант Завильский, все время кому-то подмигивая, как раз говорил об «ужасно славной девушке» и об «укромной вилле, недоступной житейским бурям».

Бертрам удивился впалым вискам графа Штернекера, о котором злые языки говорили, будто он настолько изыскан, что даже душ принимает в перчатках. Однако он был лучшим летчиком в полку и на соревнованиях всегда брал все призы.

Старший курсант Цурлинден, которого вот-вот должны были произвести в лейтенанты, собрался было вскочить. Но Бертрам сделал ему знак сидеть. Курсант слыл мечтателем. Вероятно, он даже писал картины или сочинял стихи. Так или иначе, считалось, что он наделен то ли каким-то опасным пороком, то ли дарованием.

Если б хоть один из них был моим другом, подумал Бертрам, чувствуя себя страшно одиноким. Он уже добрался до своего места за столом, стоящим поперек зала. Поздоровался и сел рядом с пустым стулом майора.

Капитан Бауридль, баварец, между двумя ложками супа со смешком рассказывал о катастрофе, происшедшей несколько лет назад в Испании, на линии, по которой он летал. Пилот, радист и трое пассажиров при этом погибли.

— Это было похоже… — говорил капитан Бауридль, — это было похоже на… нет, это было неописуемо!

И он вновь склонился над тарелкой.

Бертраму кусок не лез в горло. Он смотрел на скучное лицо майора Шрайфогеля, своенравного командира второй эскадрильи. Звание майора он получил совсем недавно, и все надеялись, что вскоре его куда-нибудь переведут. Шрайфогель считал, в утешение себе и другим, что Йост благополучно приземлился где-нибудь на отдаленной части побережья.

Обер-лейтенант Хартенек, похожий на хищную птицу, сидел, сурово поджав губы. По нему было видно, что он не согласен со Шрайфогелем. Потому-то капитан Штайнфельд и поспешил спросить его мнения.

— Если господину капитану угодно… — В тоне Хартенека слышалась высокомерная скромность. Впрочем, ему совершенно ясно, что о вынужденной посадке не может быть и речи, иначе это уже было бы известно.

Все молчали. И за столом лейтенанта тоже стало тихо. Непривычно тихо. Слова Хартенека всех насторожили. Бертрам отодвинул тарелку и залпом выпил стакан вина.

— Но в таком случае… — Капитан Штайнфельд не закончил фразы, а Хартенек протестующе поднял руку, и брови его сердито поползли вверх.

Толстый капитан Бауридль между тем опять склонился над тарелкой. Майор Шрайфогель жевал свой ус, раздумывая, что бы такое сказать. В конце концов он завел с Хартенеком разговор о результатах стрельбы по наземным целям во время последних учений. Разговаривать за столом на подобные темы считалось чуть ли не признаком дурного тона. Но о чем же тогда говорить?

У Бертрама вдруг возникло ощущение, что остальные намеренно с ним не разговаривают. Он извинился и встал. В дверях он еще раз обернулся. Взгляд его упал на лейтенанта Армбрустера, который с опозданием сменился с караула. Это был человек постоянно веселый, без каких-либо примечательных черт, кроме разве что одной — от него исходила какая-то странно все обезличивающая сила. Когда после него Бертрам перевел взгляд на других, на тех, кого только что видел столь друг на друга непохожими, то обнаружил лишь мундиры, аккуратные прически с ровными проборами и загорело-красные лица.

В коридоре Бертрам наткнулся на Хебештрайта, тот разыскивал его с радиограммой: