Еще не понимая, в чем дело, Савкин испугался. Перестав улыбаться, он стоял, глядя на Гогина с ужасом.

— Поди-ка, поди-ка сюда! — повторял Гогин как-то механически, будто не думая, что говорит, и все улыбался, тоже как будто забыв снять улыбку с лица.

И теперь улыбка, раньше казавшаяся Савкину веселой и доброжелательной, стала казаться нечеловеческой и страшной. И все в Гогине показалось ему нечеловеческим. Звериная повадка вдруг обнаружилась в Гогине, хотя видимо он не изменился. Он вытащил из кармана правую руку. Какая-то черная полоса пересекала его пальцы. Савкин не знал, что это называется кастетом, но то, что кулак приготовлен для удара, и то, что удар будет страшный, Савкин почувствовал. Его охватил такой ужас, что он даже не побежал. Стоя перед Гогиным и в упор глядя на него, он только закричал отчаянно.

— Поди-ка, поди-ка сюда, — все повторял, улыбаясь, Гогин ласковым голосом.

А Савкин глядел на него и кричал дико, бессмысленно, и, только когда Гогин звериными прыжками стал надвигаться на Савкина, он метнулся, маленький мужичок, у кого впервые в жизни все складывалось счастливо. Он метнулся в сторону, продолжая кричать и понимая, что уже поздно; кричал отчаянно и громко до той секунды, пока левая длинная рука Гогина не схватила его за шиворот, а правая длинная рука, на которую был надет кастет, не нанесла точный сильный удар в висок.

Кажется, никто не знал, зачем ушли в лес Савкин и Гогин, и все-таки, когда они скрылись за деревьями, все замедлили шаг. Все шли медленно, будто прислушиваясь. Спроси сейчас Ольгу — она б не сумела сказать, чего она ждет. Только услыша крик, она поняла, что именно крика и ожидала. И даже именно такого крика, бессмысленного и отчаянного. Она обернулась. Катайков стоял, чуть подогнув колени, мелко крестился дрожащей рукой и бормотал что-то про себя — толстенький человечек с испуганным лицом.

— Катайков, что это? — почти закричала Ольга.

— Ничего, ничего, — забормотал Катайков так же, как бормотал он перед этим молитву. — Ничего, ничего, обойдется. Прими, господи, душу раба твоего...

Сильная рука взяла Ольгу под руку. Она обернулась. Булатов повел ее вперед. Рука Булатова не дрожала. Твердую мужскую волю, энергию и силу выражало его лицо.

— Молчи, Ольга, — сказал он. — Надо быть сильной. Через все это надо пройти, и мы пройдем. Мы сильные люди.

Хорошо было бы сейчас Булатова сфотографировать. Незнающий человек, посмотрев на портрет, подумал бы: «Вот покоритель пустынь, путешественник, который железной волей своей побеждает смертельные опасности и неслыханные трудности». Ох, как красив был сейчас Булатов! И с какой ненавистью отметила это Ольга! Она вырвалась и отскочила от него.

— Прохвост! — закричала она. — Ты сильным будь, когда тебя убивают! Гадина, вошь, слизь!

Размахнувшись, она с удивительной для себя самой силой ударила его по щеке.

Булатов отшатнулся. Так и видно было по его лицу, что, если б его оскорбил мужчина, этот мужчина уже лежал бы мертвый. Но женщине мстить он не может.

Ольга дрожала от омерзения.

— Насекомое, — повторяла она, — мокрица, откуда ты выполз такой?

И вдруг громко расхохотался Тишков. У него, когда он услышал крик, стали испуганные, вопрошающие глаза. Он жалобно переводил взгляд с Булатова на Катайкова, с Катайкова на монаха. Но теперь его отвлекла смешная супружеская сцена, и он позабыл про крик. Он знал, что это очень смешно, когда жена бьет мужа, да еще на людях. Они с ребятами всегда потешались над такими сценами. Бывало, колотит какая-нибудь своего по роже, а все стоят и гогочут. Даже с дальних улиц бегут, чтоб не пропустить. И сейчас, увидя привычно смешное, он неожиданно громко расхохотался.

Из-за деревьев на тропинку вышел Гогин. Улыбаясь, он снял мешки с плеч хохочущего Тишкова и легким движением вскинул себе на плечи. Ничто в Гогине не изменилось — ни в повадке, ни в выражении лица. Он даже не запыхался, хотя, вероятно, спешил, чтобы не задержать хозяина.

— Успокоил, — кинул он негромко Катайкову и удовлетворенно кивнул головой.

— Пошли, пошли! — сказал Катайков обыкновенным своим бодрым голосом. — Нечего задерживаться.

Никак нельзя было сказать, глядя на него, что несколько минут назад он крестился трясущейся рукой и бормотал молитву.

Гогин улыбался. Ольга сколько угодно могла кричать на Булатова и даже бить его, но жизнерадостной улыбки.

Гогина она не вынесла. Она повернулась и пошла дальше...

Был вторник, пять утра. Мы шагали по лесной тропе, твердо зная, что раньше ли, позже ли, а настигнем Катайкова. Мы отставали на семнадцать часов. Но, так как мы не знали его маршрута, так как все-таки ему удалось нас обмануть, нам предстояло отстать еще больше.

Днем в понедельник мы подошли к Лузе, деревне, стоящей на берегу озера, похожей до странности на все уже пройденные нами деревни. Верст тридцать мы прошли от Калакунды, и Харбов настоял на том, чтобы несколько часов поспать.

— Ничего не будет хорошего, — сказал он, — если мы их нагоним, а у самих сил не будет. Нам силы нужны, Вася.

— День жалко терять, — пробовал протестовать Мисаилов.

— Ночью еще лучше идти, — возразил Харбов. — Прохладней.

В Лузе было три дома. Вернее, домов было шесть, но из трех хозяева выселились за озеро, поближе к городу.

Мы не могли ничего узнать о Катайкове. Хозяйка дома, куда мы зашли отдохнуть, притворялась совершенной дурой и на все отвечала одинаково:

— Мы не знаем, у нас неизвестно.

Из второго дома взрослые ушли на несколько дней в лес рубить дрова, в третьем доме жил старик с сыном. Сын отправился куда-то гулять, куда — понять было невозможно, а старик прикидывался глухим, и от него тоже ничего нельзя было добиться.

— Проходили, — сказал уверенно Харбов, когда хозяйка пошла за молоком. — Видно же — врут. Все под Катайковым ходят. Кто куплен, а кто боится.

— Верно, верно, — закивал головой дядька. — Дай ему волю — он всех под себя заберет.

— Может, и так, — сказал Мисаилов, — а может, просто новых людей боятся, оттого и глаза отводят.

Харбов подумал и посмотрел на Николая Третьего. Тот притомился и в ожидании молока клевал носом.

— Коля, — сказал Харбов, — придется идти в разведку.

Коля маленький вздохнул, но беспрекословно встал из-за стола и вышел. Он вернулся минут через пятнадцать. Мы уже ели, когда он молча вошел, сел, взял ложку и стал хлебать из общей миски.

— Ну? — спросил Мисаилов.

Коля маленький кивнул головой.

— Проходили, — сказал он. — Старик их перевозил.

— Когда?

— Вечером вчера. И Савкин шел с ними. Мы отставали, но шли правильно.

Спали мы недолго. Старик, кряхтя, перевез нас через Лузское озеро, и часа через два мы подошли к озеру Ик. Можно было бы переехать на лодке два сливающихся озера — Ик и Монастырское, но лодки не было. Как мы ни устали, надо было идти тропой, огибавшей озеро.

Мы шагали, не думая ни о чем, чувствуя, что еще шаг, еще два шага — и остановишься, упадешь. Харбов пробовал затянуть песню, но и это не помогло. Никто не стал подтягивать, да и он сам пел так вяло, что даже слушать было неловко.

Дядька покряхтывал, иногда останавливался откашляться и, задыхаясь, догонял нас. Колька маленький, красный, потный, шагал стиснув зубы, и на лице его было написано, что он, может, и свалится, но не остановится ни за что. В этом молчаливом мальчишке таилась мужская душа. Мы с уважением поглядывали на него и понимали, что не к чему задавать вопросы, которые в этих случаях задают детям: «Не устал ли? Может, отдохнешь?»

На тракте путника утешают верстовые столбы. Как бы он ни устал, у него есть интересное занятие: вот еще столб — значит, пройдено столько-то, осталось столько-то. Все время видны результаты усилий. А здесь — шагаешь, шагаешь, и ничего не известно, сколько прошел, сколько еще осталось. По сведениям Харбова, до Носовщины было восемнадцать верст.