Миссис Фернли рассказывала, когда Карл II женился на Екатерине Браганса, Бомбей – «Ворота Индии» – стал нашим владением.

– Какой прекрасный свадебный подарок! – воскликнула я. – Когда я буду выходить замуж, я тоже хочу получить такой.

– Такие подарки дарят только королям, – объяснила мне миссис Фернли, – и это скорее обуза, чем благо.

Мы часто совершали прогулки в экипаже, запряженном пони, по Малабарскому холму. Оттуда был хорошо виден величественный дом губернатора. В этих поездках меня почти всегда сопровождала миссис Фернли, не упускавшая случая пополнить мои знания. Однако иногда я ездила с айей, и вот она-то рассказывала мне гораздо более интересные вещи, чем моя гувернантка. Мне было любопытно услышать о кладбищах, где обнаженные трупы лежали прямо на земле до тех пор, пока их плоть не склевывали стервятники, а их кости не выбеливало солнце, – по мнению айи, это было благороднее, чем оставлять умерших на съедение червям. Такие сведения казались мне наиболее захватывающими, чем сообщения миссис Фернли о том, что Индией раньше правила династия Моголов, а после появления Ост-Индской компании индийцы должны чувствовать себя поистине счастливыми – ведь теперь о них заботится наша великая королева.

Во время каникул я часто сидела у себя в спальне и смотрела в окно, на приходское кладбище. Его серые камни с надписями, наполовину стертыми безжалостным временем, почему-то навевали воспоминания о жарком солнце, синем море, чарующей музыке, ярких сари и загадочных глазах, сверкавших сквозь прорези чадры. Я думала о наших слугах, которые молниеносно и бесшумно выполняли любые наши желания, мальчиках в длинных белых рубахах и белых брюках, проницательном и лукавом кансама[2] – правителе кухни, который каждый день отправлялся на рынок и выглядел при этом как магараджа в сопровождении лакеев, послушно семенивших в нескольких шагах поодаль и готовых по его приказу нести покупки, когда оживленное обсуждение – непременный спутник любого торга – приводило стороны к согласию.

Я вспоминала узкие улицы и на них повозки, влекомые терпеливыми и печальными волами, окруженными роем надоедливых вездесущих мух. Рулоны яркоокрашенного шелка в лавках; разносчиков воды; вечно голодных собак; коз с колокольчиками на шее – они мелодично позванивали, когда животные проходили мимо; деревенских женщин, приехавших в город, чтобы продать свой нехитрый товар. Тамилы и патаны, брамины и кули – весь этот пестрый многонациональный люд смешивался на живописных улицах, а время от времени среди них появлялся изысканно одетый богач в тюрбане, украшенном рядами блестящих драгоценностей. И нищие… Вот их я не смогу забыть – больные, и убогие, сверкавшие глубокими черными глазами, которые, казалось мне, будут преследовать меня всю жизнь. Они даже снились мне по ночам, когда я лежала в постели под сеткой, предназначенной для защиты от хищных насекомых.

Мне было четыре года, когда умерла моя мать – нежное, любящее, прекрасное существо. Несмотря на смутные воспоминания, мне казалось, что она всегда рядом. В ее рассказах об Англии, в голосе и глазах угадывалась такая тоска, что даже я, несмотря на юный возраст, это понимала. Она описывала зеленые луга, на которых росли лютики, особый английский дождь, мягкий и нежный, и солнце, которое всегда было теплым и ласковым и никогда – или почти никогда – обжигающим. Все это казалось мне «Небесами обетованными».

Мать пела мне английские песни – «Взгляни на меня своими чудными очами», «Салли в парке» и «Викарий из Брея». Это были песни ее юности.

Мой дед служил пастором Хамберстонского прихода. После смерти дедушки его сын Джеймс вступил в ту же должность и продолжал там жить, так, что когда я впервые очутилась в Хамберстоне, место не показалось мне совершенно незнакомым – ведь я хорошо знала его по рассказам матери.

Наступил печальный день, когда меня перестали пускать к матери – у нее открылась тяжелая форма лихорадки, очень заразная. Помню, как отец посадил меня к себе на колени и сказал, что мы с ним остались вдвоем. Смутно помню чувство утраты и печали, охватившее меня при этом сообщении, но для того, чтобы осознать всю глубину трагедии, произошедшей в нашем доме, я была слишком мала.

Доброжелательные женщины – в основном жены офицеров – наполнили детскую. Они старались приласкать и побаловать меня. От них я узнала, что моя мать вознеслась на Небо. В своем воображении я представила себе это как поездку в страну с зелеными лугами и мягким дождем, по которой она так тосковала и чаепитие с Богом и ангелами, а не с офицерскими женами. Я решила, что она скоро вернется оттуда и все мне расскажет.

В то же время у нас появилась миссис Фернли. Лихорадка, убившая мою мать, поразила и ее мужа-офицера. Он умер через несколько дней. Миссис Фернли до замужества служила гувернанткой, очень беспокоилась о своем будущем, и мой отец предложил, пока она не решит, что делать дальше, быть гувернанткой у его осиротевшей дочери.

Это казалось наилучшим выходом. Так я впервые увидела миссис Фернли.

Ей было в ту пору примерно тридцать пять лет. Она добросовестно выполняла свои обязанности, из самых лучших побуждений по отношению ко мне. Я была благодарна миссис Фернли, но очень привязалась к айе, которая всегда привлекала меня своей необычностью и загадочностью. Я обожала ее бездонные темные глаза и любила расчесывать длинные черные волосы. Иногда, отложив щетку, я запускала в них пальцы. Тогда айя говорила:

– Это так приятно, Су-Су. В таких руках божья благодать.

Она рассказала мне о своем детстве, проведенном в Пенджабе, о том, как она приехала в Бомбей, чтобы поступить в услужение в богатую семью, а наш кансама – ее хороший друг – привел ее к полковнику. И теперь она так счастлива, что живет здесь со мной.

После смерти матери отец стал проводить со мной больше времени – каждый день по часу или дольше – и я лучше узнала его. Он всегда выглядел печальным. У нас иногда проходили чаепития, и приходившие гости спрашивали, как продвигаются мои занятия. При полку был еще один или два ребенка, и порой меня приглашали на вечеринки, которые устраивали родители этих детей. Миссис Фернли, в свою очередь, приглашала детей к нам.

Айя очень любила смотреть на наши игры – «Бедняжка Дженни плачет», «Фермер в сарае», «Музыкальные стулья». При этом миссис Фернли или еще кто-нибудь из женщин играли на фортепьяно. Потом айя пела услышанные ею песни «Бедняжка Дженни» в ее исполнении звучала поистине патетически, а «Фермеру в сарае» она придавала какой-то маршеобразный оттенок.

Офицерские жены очень жалели меня – ведь девочка так рано осталась без матери. Я поняла это только тогда, когда стала старше и осознала, что ее путешествие на Небо – не просто какая-то поездка, как я вначале воображала. Смерть необратима. Она случается на каждом шагу. Один из слуг в нашем доме как-то сказал мне, что многие нищие, которых я сегодня видела на улицах, могут не дожить до следующего утра.

– Потом приедет повозка и заберет их, – продолжал он.

Когда я услышала его слова, это напомнило мне чуму в Лондоне. И леденящий душу возглас:

«Выносите своих мертвецов!»

Мертвых бродяг на улицах Бомбея не надо было ниоткуда выносить – у них не было своего пристанища.

Причудливый мир великолепия и нищеты, бурной жизни и безмолвной смерти окружал меня в Индии, и воспоминания о нем останутся со мной навсегда. Иногда перед моим мысленным взором возникал наш кансама, важно шествующий по рынку с хитрой улыбкой на губах – позже я узнала, что она выражает торжество по поводу удачно сделанной покупки. Я слышала, как женщины обсуждали друг с другом поучительную историю Эммы Олдерстон, которая вообразила, что справится с покупками лучше своего нечестного кансама, но рыночные торговцы сговорились запрашивать с нее такие немыслимые суммы, что ей пришлось выложить гораздо больше, чем тратил индиец.

– Это их образ жизни, – говаривала Грейс Герлинг, жена капитана. – Лучше принимать его таким, как он есть.