Официанту Габриэлю нечего было делать. Он стоял с перекинутой через руку салфеткой, глядя на улицу, часть которой виднелась сквозь слегка запотевшее окно.

Было три часа дня, но уже стемнело. В кафе царил полумрак, усиленный цветом тронутых патиной деревянных панелей, которыми были обиты стены и потолок, сочным пурпуром бархата, покрывавшего сиденья банкеток, и отражением нескольких уже зажженных электрических лампочек в глубине зеркал.

За окнами — Муленская улица, собственно говоря, просто слишком узкое шоссе, с автомобилями и трамваями, с лавками и кричащей вывеской по фасаду магазина стандартных цен. Было три часа дня, и стояла зима, без дождя и без света, с промозглой сыростью, пронизывающей воздух под сумеречным небом.

Габриэль увидел, как у края тротуара бесшумно остановился длинный черный лимузин, узнал Арсена — тот вышел из машины, чтобы открыть дверцу, а оттуда, как обычно, с напряженным, красным лицом выскочил Эжен Малу и стал отдавать какие-то приказания шоферу.

Габриэль машинально провел салфеткой по полированной поверхности стола, за которым всегда сидел Малу, — лучший стол в левом углу, откуда одновременно можно было наблюдать и за залом, и за улицей.

Машина отъехала. Малу вошел в кафе. Он был такой же, как всегда. Что бы ни писали о нем в утренней газете, он вел себя точно так же, как в любой другой день.

— Арманьяк, Габриэль!

Малу положил на стол целую кипу бумаг. Он всегда носил с собой кучу бумаг. Он не стал садиться за столик и немного сдвинул назад свою фетровую шляпу.

— Дай мне телефонный жетон!

— Вас соединить, господин Малу?

Это была единственная необычная деталь: когда Эжен Малу хотел позвонить, он всегда поручал официанту соединить его и вставал только тогда, когда собеседник был уже у телефона.

В этот момент Габриэль посмотрел на часы: было две минуты четвертого. Кассирша вязала. Единственный клиент, коммивояжер, уже полчаса что-то писал, не поднимая головы.

В полумраке фигура Малу неясно виднелась в темной кабине. Он говорил недолго. Раздался щелчок, разговор закончился. Малу вышел из кабины, подошел к столу, стоя отпил глоток арманьяка, затем, не спрашивая, сколько должен, бросил на стол двадцать франков.

Что он делал потом, оставалось неизвестным. Габриэль видел, как он вышел из кафе и свернул налево. Витрины некоторых магазинов были уже освещены. В провинциальных городах это время — самое спокойное, и Габриэль облокотился о прилавок, чтобы поболтать с кассиршей.

В четыре часа Малу снова оказался на Муленской улице и повернул направо к улице, спускавшейся вниз, где было мало магазинов, только несколько лавчонок, зажатых между большими частными особняками. Он быстро прошел около пятидесяти метров и постучал бронзовым молотком в двери одного из особняков, украшенного старинными каменными скульптурами; к входу вели пять ступеней.

Это был особняк д'Эстье. Его знали все в городе. Фотография этого дома красовалась на рекламе туристического бюро.

Слуга в белой куртке впустил Малу, и дверь снова закрылась.

С улицы можно было разглядеть два окна, освещенные розовым светом, одно на первом этаже, другое на втором, но прохожие не обращали на них внимания, потому что с приближением ночи холод все усиливался; носы у всех покраснели, и мужчины засовывали руки в карманы пальто.

Был ноябрь. Выше, на главной улице, где ходили трамваи, из постоянно распахнутых дверей магазина стандартных цен доносилась шумная музыка — работал громкоговоритель.

Как раз напротив особняка д'Эстье находилась старомодная аптека, узкий дом с черным фасадом и двумя тусклыми витринами, где красовались два бокала — слева зеленый и справа желтый. Иногда туда заходили женщины, почти все простые на вид, одетые в черное. Некоторые тащили за руку ребенка, и видно было, как они разговаривают с аптекарем в круглой шапочке и с седоватой бородкой.

Было четверть, может быть, двадцать минут пятого, когда ручка входной двери особняка д'Эстье повернулась. Правда, дверь не отворялась, словно кто-то в доме держал ручку и с нетерпением ждал, когда же посетитель решится наконец уйти.

Несомненно, в просторном вестибюле, освещенном фонарем из венецианского стекла, стояли двое. Дверь приотворилась, снова закрылась, еще раз приоткрылась, и кто-то, быстро проходивший мимо, услышал громкие голоса, но не обернулся.

Но вот дверь отворилась совсем, очертив желтоватый четырехугольник в темноте улицы. Очень высокий человек средних лет держал створку двери, а другой, более тучный, отступал, говоря что-то, чуть было не оступился и едва не упал с высокого крыльца.

Высокий был граф Адриен д'Эстье, другой — Эжен Малу. Неужели граф в самом деле пытался закрыть дверь, когда Малу еще не хотел уходить?

Раздался выстрел. Клиенты аптекаря обернулись. Из соседней молочной, где продавались и газеты, выскочила хозяйка и наклонилась с крыльца, запахнув на груди шаль.

Никто не мог точно сказать, что произошло, даже граф д'Эстье, который в ту минуту, когда раздался выстрел, уже почти успел закрыть дверь.

Но все же одна из женщин, стоявших в аптеке, утверждала:

— Он упал не сразу. Он, как-то странно согнувшись, пятясь, спустился с крыльца и упал только на тротуаре…

На углу остановились прохожие, пытаясь узнать, что происходит и стоит ли из-за этого задерживаться.

Прежде чем выйти из дома, граф д'Эстье повернулся и позвал кого-то, наверное своего дворецкого, потому что человек в белой куртке первым осторожно сошел с крыльца и нагнулся над Эженом Малу, в то время как граф стоял, не двигаясь.

Аптекарь пересек улицу и тоже наклонился над телом. Когда он выпрямился, вокруг него уже стояли любопытные.

— Врача… — бросил он. — Пусть сбегают за доктором Моро. Он живет за десять домов отсюда. Быстрее!

Люди отходили, отворачивались, советовали приближавшимся женщинам:

— Не смотрите.

— Что случилось?

— Человек пустил себе пулю в лоб.

Револьвер скатился на мостовую. До него никто не дотрагивался. На него глядели молча. Появился полицейский в мундире.

— Надо бы перенести его ко мне, — заметил аптекарь. Нашлись добровольцы, готовые помочь. Кто-то поднял с тротуара светло-серую шляпу Эжена Малу.

Это был монотонный, душераздирающий звук. Никто никогда такого не слышал. Жалоба настолько ритмичная, что не походила на человеческую. Скорее, она напоминала ночной зов какого-то зверя или скрип тормозов.

— Он попал не туда, куда хотел. Дверь аптеки была узка.

— Разойдитесь! — кричал полицейский. — Выйдите отсюда все! Ну, что же вы? Не мешайте, черт возьми! Мы же не в театре!

Люди все-таки не выходили, только встали в сторону. Тело положили прямо на пол, головой к эмалированной урне для мусора. Одна из женщин, которая захотела посмотреть, упала в обморок.

Да, зрелище было не из приятных. Малу, наверное, был слишком взволнован, чтобы прицелиться, как ему хотелось. Видимо, дрогнула рука? А может быть, он промахнулся нарочно? Во всяком случае, пуля, кажется, прошла через подбородок в угол рта и буквально снесла часть челюсти.

Глаза его были открыты. И это производило особенно страшное впечатление. Он все еще видел людей, двигавшихся вокруг него. Он смотрел на них снизу вверх, и один глаз у него почти полностью вылез из орбиты.

— Ну, где же доктор?

— Я ходил к нему, сударь. Его нет дома.

— Тогда позвоните другому врачу! И в больницу… Но, ради Бога, расступитесь же…

Аптекарь распечатал пакет гигроскопической ваты и вытер кровь, которая уже разлилась липкой лужей на пыльном полу.

А Эжен Малу все не умирал. Жить в таком состоянии казалось невозможным, и каждый в глубине души желал, чтобы скорее наступил конец, лишь бы не видеть его взгляда, не слышать этого непрерывного стона.