И он пошел было, сплюнув, но вернулся и таинственно прошептал, наклонившись к Мише:

- Может, скоро увидишь маму!

- Нет, правда? - подскочил Миша.

- Все может быть. Что ты скажешь тогда о своем Валерии Митрофановиче?

- Скажу, что вы очень добрый человек…

Не то морщась, не то улыбаясь, словно больной, Валерий Митрофанович еще раз погладил радостно трепещущего Мишу по голове и удалился, велев молчать.

Миша тут же передал разговор Аркашке. Но Аркашка нахмурился и тоже велел помалкивать…

Старшие ребята знали о наступлении наших и ломали головы, как им быть.

Когда белых выбили из Казани, Ларька впервые достал знамя краскома. Хотя и ему и Аркашке очень нравилась Катя, ее не позвали. Ребята забрались в подвал, в заброшенную котельную, где не было ни угля, ни дров, жили одни мокрицы…

Ларька не видел знамени с того дня, как получил его от краскома. Только проверял, на месте ли оно. Он полез на верхотуру, за котел, вытащил обернутый полотенцем сверток, смахнул паутину, медленно развернул, и все увидели плотно сложенное кумачовое полотнище.

- Руками не лапать, - приказал Ларька, когда Гусинский хотел потянуть знамя за кончик, чтобы виднее стала сделанная на нем надпись.

- Под этим знаменем, - мрачно сказал Ларька, - мы соберем свой отряд…

- Красных мстителей! - загорелся Аркашка.

- Лучше красных разведчиков. - Ларька сморщил скуластое лицо так, что глаза стали как прорези в бойнице.

- А что разведывать? - спросил Канатьев.

- Что? Прежде всего узнать, где наши.

- А чего узнавать? - вскинулся Аркашка. - Скоро здесь будут!

- Да, будут! - оскалился Ларька. - А мы?

- Что мы?

- Мы где будем?

Аркашка приуныл:

- Я почем знаю…

Но тут же снова вспыхнул:

- Слушай… давай тут останемся!

- Как ты останешься? - удивился Канатьев.

- Останемся, и все!

- Тебя увезут и не спросят, - махнул рукой Ларька. - Вот если б знать, где наши… Попробовать к ним удрать. Вернуть боевое знамя…

Ребята переглянулись, осторожно улыбаясь, уже завороженные этой мыслью…

- А Катя? - вспомнил Аркашка.

- Взяли б и ее, если б пошла.

- Погоди, а Мишка? - нахмурился Аркашка.

- Дудин, что ли? Мал.

- Что ж, мы его тут оставим?

- Всех не возьмешь.

- Всех! Выходит, мы четверо выскочим, а ребята пусть пропадают?

- Кому будет лучше, если и мы с ними пропадем, - нехотя пожал плечами Ларька.

Когда Аркашка и Ларька начинали вот так спорить, огрызаться и ссориться, Гусинского и Боба Канатьева охватывало беспокойство.

- Ну, чего опять сцепились? - завозился Канатьев, оглядываясь на Гусинского. Тот молча скорчил неодобрительную гримасу. - Еще не договорились, куда бежать, в какую сторону, как это вообще делается, а уже кидаетесь друг на дружку…

Аркашка и Ларька притихли.

- Прежде всего - революция, - проговорил Ларька. - Все другое после.

- А революция для кого? - нахмурился Аркашка. - Для всех! Значит, и для Кати и для Мишки…

- «Для всех!» - передразнил Ларька. - Сказанул тоже!

Аркашка сообразил, что тут он и правда сморозил. Стал выкручиваться, но его уже не слушали. Думали, как же все разузнать, связаться с красноармейцами…

- Может, они нас отобьют? - нерешительно поинтересовался Канатьев.

- А мы бы ударили отсюда с тыла! - тотчас подхватил Аркашка. - С белых только пыль полетит! Даешь, братва!

- Чем ты ударишь? - огрызнулся Ларька. - Если б нам оружие…

- Добудем! В бою!

- Нет, сперва надо связь установить… - Ларька стал складывать знамя, заворачивать его в полотенце. Все провожали знамя глазами…

- Ты чего? - спросил Аркашка.

- Установим с нашими связь - развернем знамя, - твердо заявил Ларька. - Будем красные разведчики…

Но они ничего не успели сделать, потому что через день пришли суровые, пожилые солдаты - санитары в линялых гимнастерках, и, стыдясь смотреть на ребят, стали, подчиняясь окрикам своих начальников, выбрасывать из казармы во двор скудное добро учителей и детей…

Накануне младшие классы ушли следом за четырьмя подводами в какой-то приют, в пятнадцати километрах от города. Теперь Олимпиада Самсоновна и другие учительницы бегали следом за двумя офицерами, которые командовали выселением из казармы. Учительницы заранее просили Николая Ивановича и других мужчин не вмешиваться, предоставить переговоры им, дамам.

- Все-таки офицеры, - объясняли учительницы. - Воспитание! Манеры!

Но санитары хмуро выносили во двор, на холодное, льдистое солнце все имущество.

- Господа, ну что вы делаете! - Олимпиада Самсоновна еще пыталась говорить уверенно. - Где же дети будут спать? Как вам не совестно…

Нет, не получался уверенный тон. В каждой нотке ее голоса звучали обида, растерянность, мольба… Рыжеусый офицер отмахнулся от нее, как от назойливой мухи:

- Переспите на земле. Не подохнут ваши краснопузые детки. А если вам, мадмуазель, - он попытался ухватить за талию Анечку, - будет холодно или жестко, зовите нас…

- Господа, что за шутки! - пробовала Олимпиада Самсоновна защитить вспыхнувшую Анечку.

- Ну, ты мне надоела, старая карга! - обозвал ее рыжеусый. - Вон отсюда, кому сказано!

- Я попрошу быть повежливее…

Она все еще просила. Ее унижение становилось невыносимым. Катя, стоя сзади, ломала вырезанную Володей палочку, машинально шептала: «Так будет со всяким…»

Но офицер шагнул к Олимпиаде Самсоновне ближе и, шевеля усиками, как таракан, сказал что-то тихо. Какую-то грязную пакость…

Тогда Олимпиада Самсоновна подняла руку и молча выдала ему, на радость всем ребятам, пару оплеух - сначала дала по левой щеке, потом по правой. Офицер схватился за шашку; шашки на месте не оказалось. Он зацарапал ногтями по кобуре пистолета… Но его крепко взял за руку Николай Иванович, со всех сторон молча надвигались ребята… Офицер оглянулся и понял: ждут только сигнала, чтобы кинуться, как волчата… Их гляди сколько, сотни, а у него команда в десять стариков… Вон впереди тощий, скалит зубы, подобрал где-то дубину…

Кое-как обошлось. Выпросили у холерного доктора стакан спирта, угостили обиженных офицеров. Еще день перебились в казарме. Наутро и старшие двинулись походным порядком в приют, следом за младшими. Человек шестьдесят отправлялись на деревенские харчи. Ларька и Аркашка по просьбе Николая Ивановича ушли с последними ребятами и учителями в приют. Гусинский, Канатьев, Володя и Катя поехали в какое-то село Широкое.

Впрочем, на телеге, кроме хозяина, место нашлось только для Кати и Володи, а Гусинскому с Канатьевым сразу велено было идти рядом, пешком. Так распорядился хозяин, Фома Кузьмич, у которого двоим из них - еще непонятно, кому - суждено было пока жить. Глаз у Фомы Кузьмича был острый. Бесцеремонно осмотрев ребят, он раскрыл красный рот, запрятанный в черную бороду, и увесисто пророкотал:

- Девица и ты, баринок, со мной сидайте. А эти нехай идут, ноги не отвалятся.

Володя полез на телегу, но Катя сказала:

- Я тоже пройдусь.

Фома Кузьмич не стал перечить. Тогда и Володя соскочил на землю, пожимая плечами. Все сунули свои пожитки на телегу, под влажную солому, и пошли.

Володя заговорил с Катей по-французски, объясняя, что незачем, собственно, мочить ноги, если можно не мочить, что им сейчас ничего не остается, как слушаться и точно все выполнять, не выдумывая… Он пространно объяснял это, иногда, словно случайно, встречаясь с любопытствующими глазками Фомы Кузьмича.

- Я ничего не выдумываю, - по-русски ответила Катя.

- А он по-каковски болтает? - спросил ее хозяин.

- По-французски.

- Гляди-ко! А ты не можешь?

- Могу, - улыбнулась Катя и добавила что-то по-французски.

- Это чего же будет?

- Она благодарит вас за доброту, - перевел Володя.

Хозяин насчет доброты пропустил мимо ушей, как пустое, его заинтересовало другое:

- Может, вы не русские? Не крещеные вовсе?