- Ну как же, он Зимний брал! - подхватил Володя и что-то звонкое сказал по-французски Кате. Она недобро усмехнулась.

И другие обиженно зашумели:

- Ручкин - революционер! Ха-ха!

- Большевик!

- Без него и революции не было бы! Все он!

- Задается! Строит из себя!

Ларька вертелся из стороны в сторону:

- Когда я говорил, что Зимний брал?

- Говорил! Говорил!

- Ну, не ты говорил, так твои приятели, Канатьев с Гусинским и другие…

Коренастый, стриженный ежиком Гусинский и курносый, с вьющимися светлыми волосами Канатьев, по прозвищу Боб, возмущенно переглянулись:

- Ну и что? Он в ночь революции был там, в самом дворце, а вы все проспали! И сейчас спите!

Послышались умиротворяющие голоса, призывы оставить политику, но многие были недовольны. Их давно обижали шуточки Ручкина, его независимость, взрослость; другим мозолила глаза комиссарская куртка анархиста Колчина. Особенно действовало вызывающее поведение Ростика, который, ссылаясь на свое пролетарское происхождение и революционные заслуги, то выколачивал сладкий кусок или удобный ночлег, а то демонстрировал пренебрежение к буржуям и контрикам, куда зачислял всех ребят подряд.

- Вы что, действительно считаете себя революционером? - насмешливо спросила Ларьку Катя Обухова.

- Вы еще ахнете, - тихо, только ей, сказал Ларька, вздохнув.

Тут стремительно влез Аркашка, который все время высокомерно морщился.

- Где вы, мадемуазель, увидели революцию? - набросился он на Катю. - Революция еще впереди! Она сметет с Земли все. Города. Границы. Страны. Будет чистая, свободная Земля, одна для всех! И на ней - люди, свободные, как ветер!..

- Пока до этого дело еще не дошло, - хладнокровно сказал, возвращаясь от паровоза, Николай Иванович, - все по местам.

А до пожарищ, боев, смертных мук, о которых никто и не думал, оставались лишь сутки…

Этой ночью в вагонах, где жили младшие, у девочек дежурила Тося, у мальчиков - Володя. Их дежурства не любили, потому что Володя старался быстрее уложить мальчиков спать, чтобы читать какую-нибудь интересную книгу; к тому же он легко сердился и тогда обзывал всех козявками. А Тося так придирчиво и брезгливо осматривала руки, ноги, шеи, за ушами, потом - постели, что расстраивались самые стойкие и веселые девочки. А те, кто был послабей, потихоньку плакали.

- Мне что, доставляет удовольствие разглядывать ваши грязные уши? - ворчала Тося. - Такие грязнули завтра заведут насекомых! Начнется тиф! Мы все умрем! Тогда не так заплачешь, - укоряла она самую разнесчастную девочку.

И когда наконец все заснули или сделали вид, что спят, эта девочка еще всхлипывала…

Тосе казалось, что всхлипывает она нарочно, ей назло, просто дразнится.

- Ну, в чем дело? - проворчала над ней Тося.

Девочка молчала.

- Я тебя спрашиваю!

В ответ не то новый всхлип, не то тяжкий вздох.

- Изволь отвечать!

Соседка, напуганная грозным голосом Тоси, прошептала:

- Я знаю, почему она плачет. Она хочет…

- Не смей, - подскочила плакса, - молчи!

- Ах, вот ты как разговариваешь, - рассердилась Тося. - Перебудила весь вагон своими фокусами… Немедленно сообщите мне, в чем дело! Иначе завтра обе будете без завтрака.

- Она хочет к маме, - робко сообщила соседка.

Тося несколько растерялась, но тут же громко захохотала:

- А больше ты ничего не хочешь? Значит, ты хочешь к маме…

- Ничего я не хочу! - Жест отчаяния. - Это она хочет…

- Тихо, - сказала Тося. - Только тихо. А то я, знаете, что с вами сделаю?..

И она так взглянула на обеих, что девочки притихли. «К маме они хотят, - бормотала Тося, отходя. - Вытирай тут сопли…» Ни за что не призналась бы она в том, что и ей ужасно захотелось к маме, домой…

Между тем в учительском вагоне распекали Николая Ивановича за его непедагогическое отношение к нелепым выходкам учеников старших классов, их увлечению политикой… Среди персонала учителей первого эшелона были лишь двое мужчин - Николай Иванович и Валерий Митрофанович; учительниц же было шестеро, и из них одна совсем молоденькая, Анечка, Анна Михайловна… Ее до того все любили и опекали, что она всерьез подумывала, а не сбежать ли на первой же большой станции?..

Особенно сторожили ее от Николая Ивановича, который хоть и не покушался никак на Анечку, но тоже был человек молодой, ненадежный… Он обнаруживал совершенно неположенный педагогу интерес ко всем этим большевикам, меньшевикам, эсерам, анархистам и явно несерьезно относился к дисциплине и разумному времяпрепровождению учеников.

- Они - дети, - величественно внушала Николаю Ивановичу крупная седая женщина с устоявшимся, густым, манерным голосом. - Хоть в этом вы с нами согласны?

Ей, ранее начальнице рядовой питерской женской гимназии, было поручено руководство эшелоном.

Николай Иванович, сняв пенсне, застенчиво улыбнулся и снова водрузил толстые стеклышки на длинный, иронический нос. Учительницы снисходительно переглянулись, бросив взгляд на Анечку: не сочувствует ли она, не дай бог, этому странному молодому человеку?

- Они - дети, прежде всего дети, и пусть не смеют ничего воображать…

- Да, да, некоторые просто невозможны, - присоединилась Анечка. - Там есть такой, в комиссарской куртке, уверяет, что он анархист, и я слышала, как его просили показать, где он прячет бомбу…

- Как - бомбу? - ахнула изможденная, чем-то похожая на козу, учительница литературы.

- Да нет у них никакой бомбы, - отмахнулась начальница. - Выдумки.

- Хороши выдумки…

- Николаю Ивановичу они нравятся…

- Дети? Конечно, - сказал наконец Николай Иванович, пожимая плечами. - Но четыре года войны, хоть и далекой, а главное - революция, которой они все заглянули в лицо, разве могли пройти даром? Разве не сделали они этих детей серьезней, взрослее? Ну да, одни упорно прячутся в привычный мир школы, в воспоминания о доме, не хотят ничего знать, даже слышать о перевернувшемся мире…

- И слава богу.

- Но другие жаждут новых бурь и потрясений…

- Одни хотят продлить детство…

- Это и есть нормальные дети.

- Других оскорбляет мысль, что они - дети!

- Вздор.

- Такие, как Колчин или Ручкин, пожалуй, видят себя на коне, в бою…

- Не смешите нас, Николай Иванович, - басом сказала начальница, улыбаясь.

На очередном полустанке, где паровоз набирал воду, Николай Иванович вернулся в вагон к старшим ребятам, где обычно спал. В эту ночь ему спать не пришлось. Когда он пробирался к своему месту, приподнялся Володя Гольцов и тихо спросил:

- Николай Иванович, вы отсылали куда-нибудь Ручкина и Колчина?

- Нет. А что?

- Куда-то они делись.

Николай Иванович сунулся туда, где обычно спали Аркашка и Ларька.

- Да нету их, - весело сказал Володя. - Исчезли!

И он рассказал о том, что видел своими глазами:

- Понимаете, мне не спалось… Мысли о доме, о том, как дальше сложится жизнь… Если хотите, и недоумение от намеков Ручкина, что я - лизоблюд и меня надо к стенке… (Николай Иванович нетерпеливо зашевелился.) Да, да, и вот когда уже совсем стемнело, вижу, в дверном проеме возникла тень… Мы же до вашего возвращения не закрываем дверь. Сначала я не понял, кто это. Потом озарило: Ручкин! Он был одет и в руках держал какой-то узелок. Этот узелок мешал ему. Он попытался раз и два вылезти из вагона на крышу.

- Ах, на крышу! - оживился Николай Иванович. - Так, может, он в другом вагоне?

- Может… - уже не так весело уронил Володя.

- Колчин был с ним?

- Нет, Колчин поднялся, когда Ручкин исчез.

- И он тоже полез на крышу?

- Нет, спрыгнул, и все.

Зная, что Ручкин дружит с Канатьевым и Гусинским, а к Аркашке присосался Ростик Гмыря, Николай Иванович растолкал всех троих. Было совершенно ясно, что они давно не спали, прислушиваясь, о чем учитель толкует с Гольцовым, но все же так долго продолжали притворяться мертвецки спящими, что в конце концов перебудили весь вагон. Ни Канатьев, ни Гусинский, ни Гмыря ничего не знали о беглецах. Во всяком случае, они твердо стояли на том, что ничего не знают, и горько обиделись, когда их заподозрили во вранье.