— Где же твой бубен? — засмеялась девушка.

— Я его сейчас начиняю мясом, — сказал Таули и похлопал себя по животу.

— А от чего ты лечишь?

— От глупости. Если девушка любит юношу, я помогаю им обменяться первым, самым дорогим поцелуем. Если они поссорились, я помогаю им помириться.

— Помири нас, — сказала девушка.

— Это трудно сделать, — покачал головой Таули, — это очень трудно сделать.

— Я тебе сошью тобоки из нерпичьей шкуры.

— Этого мало.

— Я тебе подарю новую малицу.

— Это уже больше.

— Я позову тебя на свадьбу!

— Если мужем буду я, это будет не так уж плохо, — сказал Таули.

— Я не знаю, кто будет моим мужем и какой он, — сказала девушка. — Еще в детстве меня посватали, когда ему было только семь лет.

— Твой муж будет хороший человек, — лукаво посмотрел Таули на пастуха, — если его звать Пани.

— Когда я родилась, шаман спросил у тадебциев, каким у меня будет муж. Тадебции сказали ему, что он будет пастухом и слепым к тому же.

Девушка печально засмеялась. Пани хмуро посмотрел на Таули и отвернулся от нее.

— Я снимаю с тебя запрет, — важно сказал Таули.

Но Пани продолжал молчать.

— Видишь, как силен мой запрет, — засмеялся юноша и сел на нарты. — Раз так, то я расскажу тебе, черноглазая, сказку.

— Помири нас, — сказала девушка, — отец уехал к моему будущему мужу. Скоро приедут сваты, а я не хочу, чтобы он сердился на меня.

— Тогда слушай хынос. — И Таули лукаво подмигнул девушке, посмотрел на Пани и неожиданно сказал: — Очень трудно понять мою сказку сердитым людям. Помиритесь вначале, а в стойбище я расскажу вам ее.

И, крикнув собаку, Таули пошел к чумам.

Оглянувшись, он увидел: девушка опустила на плечи пастуху свои руки, а он, нарушив обет молчания, взволнованно говорил ей что-то…

— Вперед, мой друг! — сказал Таули собаке. — Вперед! Твой хвост слишком грустно опущен, в то время как бубен твой поджат. Наполним его свежей рыбой и жирным мясом, чтобы он имел более почтенный вид.

Всю зиму Таули пас стада князя Тэйрэко. Он кочевал с ними до теплых лесов, что синели между великими реками Печорой и Обью.

Еще в Комариный месяц Тэйрэко увел в стойбище Пырерко богатый няпой[30] пушнины и не возвращался.

Черноглазая Нанук одна хозяйничала в чуме. И хотя уже на трех нартах лежало готовое приданое, она продолжала шить, ожидая сватов. Однако ни отец, ни сваты не приезжали. Лишь иногда на быстрых оленях проносилась молва:

«Русские с железными палками, извергающими огонь и свинец, идут собирать луковую дань. Не платящих ее забирают аманатами[31] в деревянные стойбища Пустозерск и Обдорск».

Так говорила молва с полуденной стороны.

«Далеко в море, если идти по льдам, есть счастливая страна — Новая Земля. Там нет русских, там нет ясачных начальников, много пушного зверя и ягеля для олешков».

Так говорила молва с полуночной стороны.

Пастухи слушали молву и с тревогой всматривались в полуденную сторону. И казалось в ночи — это не кусты тальника на горизонте, а стрелецкие сотни, вооруженные страшными луками-самопалами.

В чумах старейшин всех стойбищ под глухой рокот бубнов кружились сильные и слабые шаманы, что лечили от болезней; от худых ветров — тадибеи; предсказывающие смерть — черные шаманы.

Тревожно рокотали бубны. Желтый свет падал на сумрачные лица пастухов. И в разверстую тишину тяжело падали полные значения слова шаманов:

— Духи лесов говорят: «Русские! Они идут сюда, ненця — люди больших и малых тундр!»

— Что нам делать, Таули? — все чаще и чаще спрашивала Нанук.

— Я пойду искать край света, — говорил Пани.

— А я сватов пошлю к любимой девушке, — говорил Таули и пристально глядел на Нанук.

Он так внимательно глядел на нее, что она неожиданно уходила за хворостом, хотя в чуме его было больше, чем требовалось.

Все чаще и чаще Таули говорил о любимой. Нанук смеялась над ним и спрашивала:

— Чем же ты заплатишь за нее? Где найдешь выкуп? Где взять его такому пастуху, как ты?

— Тундра полна зверя, — отвечал Таули. — Медведя, соболя, песца, лисицу и зайца я отдам за свою девушку. Видишь мой лук?

И он показывал свой лук, изрубцованный отметками.

Однажды утром он простился с Пани и, надев широкие лыжи, ушел из стойбища. Через месяц он положил перед костром Нанук по шкуре медведя, соболя, песца и лисицы.

— Зайца я не стал убивать, — сказал он.

Черноглазая девушка уже с печалью глядела на него. Она положила шкуры ему на колени и заплакала. Она плакала так долго, что Таули все понял.

Ранним утром, когда на озерах, подобно голубым лебедям, отдыхают усталые туманы, он покинул стойбище Нанук. Белая собака с длинной мордой, обнюхивая кочки, бежала впереди него, и лемминги с пронзительным свистом скрывались перед ней в своих норах.

И чтобы ноги веселее шли по сопкам, пересекая речки и болота, Таули помогал им песенками, выдуманными на ходу:

И, тряхнув сердито головой, он смотрел на солнце, такое большое, что каждому озерку доставалось по маленькому солнцу. Он пел песню, а за ней другую, пока не набредал на что-нибудь интересное.

Так, дойдя до стойбища у Мертвого озера, он увидел толпу и посреди нее человека в русской одежде. Женщины, обступив, плевали ему в лицо, дети бросали в него палки, а мужчины кричали ему:

— Двуязыкий! Ты подохнешь на наших глазах, чтобы этим искупить свою вину.

Таули подошел ближе и вгляделся в лицо юноши. Рассеченные чем-то тяжелым, губы его подрагивали. Острые скулы бледно-землистого цвета делали его лицо широким и похожим на полярную сову. Оттопыренные уши и широкий нос еще более подчеркивали это сходство.

— Кто ты? — тихо спросил Таули.

Но не успел пленник ответить, как женщины подбежали к нему и кусками прокисшего мяса, каким они приготовились кормить собак, стали хлестать его по лицу, радуясь необычному зрелищу.

Гнев наполнил сердце Таули. Он выхватил нож и, оттолкнув женщин, освободил пленника от ремней. Мужчины с ножами и хореями обступили Таули. Но Таули спокойно спросил юношу:

— Кто ты?

— Самоедский толмач Исай. Меня украли русские, крестили, потом сделали двуязыким, — сказал юноша и глухо, с надрывом закашлял. Выплюнув сгусток крови и облизав рассеченную губу, он прижался к Таули и, как лисенок, пойманный в западню, острыми черными глазами следил за гневно-молчаливой толпой.

— Кто твой бог? — сердито спросил Таули.

— Великий Нум — главный бог моих родителей-безоленщиков, — сказал юноша, дрожа всем телом, точно в предсмертный час.

Таули быстро скинул со своей шеи деревянного болванчика и повесил его на шею «двуязыкого». Пастухи с недоумением следили за ним. А Таули уже снял с себя малицу и, отдав ее пленнику, взял себе его одежду.

— Ха! — сказал он весело. — Теперь я русский и уже говорю на их змеином языке…

Пастухи улыбнулись. Лица их потеряли напряженность гнева. Но Таули нахмурился и сердито крикнул юноше: